Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь

Дали знак второму кондуктору, и тот также вылез из вагона. С большим трудом, то и дело проваливаясь в сугробы, он присоединился к ним. Между тем неположенная остановка посреди покрытой снегом пустынной местности, голоса людей, громко обсуждавших, какие меры надо принять, вид железнодорожника, с трудом шагавшего вдоль состава по направлению к паровозу, — все это встревожило пассажиров. Вагонные рамы опять начали опускаться. Послышались крики, посыпались вопросы, волнение — пока еще смутное — все росло.

— Где мы?.. Почему остановили поезд?.. Что произошло?.. Господи! Неужели несчастье?

Кондуктор почувствовал, что необходимо успокоить публику. Когда он проходил мимо вагона первого класса, выглянувшая в окно толстая краснолицая англичанка, за спиной которой виднелись ее прелестные дочери, спросила с сильным акцентом:

— Сударь, это не опасно?

— Нет, нет, сударыня, — ответил он, — путь слегка занесло снегом. Сейчас тронемся.

И оконная рама вновь поднялась; юные девушки оживленно щебетали; слетая с их розовых уст, английские слова звучали как музыка. Обе смеялись, радуясь неожиданному развлечению.

Чуть дальше кондуктора окликнул пожилой господин, из-за его плеча выглядывала красивая темная головка молоденькой жены:

— Почему не приняли мер предосторожности? Это возмутительно… Я возвращаюсь из Лондона, дела призывают меня в Париж, и если я не попаду туда нынче утром, то, предупреждаю вас, Железнодорожная компания понесет ответственность за мое опоздание.

— Милостивый государь, — пробормотал кондуктор, — через три минуты поезд отправится.

Было очень холодно, снег залетал в вагоны, и головы исчезали одна за другой, окна закрывались. Но волнение и тревога не ослабевали, из запертых вагонов слышалось глухое жужжание. Лишь две рамы все еще были опущены; разделенные тремя купе, облокотясь на рамы, переговаривались два пассажира: один из них был американец, на вид лет сорока, другой — совсем еще молодой человек из Гавра, — обоих занимала работа по расчистке пути.

— В Америке, сударь, в подобных случаях все выходят из вагонов и берутся за лопаты.

— О, ничего страшного, в прошлом году я дважды застревал в дороге. Мне приходится по роду занятий каждую неделю бывать в Париже.

— А я, сударь, приезжаю туда раз в три недели.

— Как, из Нью-Йорка?

— Да, милостивый государь, из Нью-Йорка.

Жак руководил работой. Заметив Северину, стоявшую в дверцах первого вагона, куда она неизменно садилась, стремясь быть поближе к нему, машинист кинул на нее умоляющий взгляд; она поняла и вошла в купе, чтобы не оставаться на ледяном ветру, обжигавшем лицо. А он, думая о ней, трудился еще упорнее. Но вскоре Жак обнаружил, что причиной остановки были вовсе не колеса — они-то прорезали снежную толщу, — все дело было в расположенном между ними поддувале; катя перед собою снег, оно сбивало его в плотную гигантскую глыбу, которая и застопорила движение. И машиниста осенило:

— Надо снять поддувало.

Сперва обер-кондуктор воспротивился. Машинист был у него в подчинении, и он не разрешал Жаку трогать поддувало. Но потом позволил себя убедить:

— Ладно, но только отвечать будете вы!

Однако все оказалось не так-то просто. Почти полчаса пришлось пролежать Жаку и Пеке на спине под паровозом, в снегу. Хорошо еще, что в ящике для инструментов оказались нужные гаечные ключи. Наконец, рискуя раз двадцать обжечься и ушибиться, они умудрились снять поддувало. Но на этом трудности не закончились: предстояло еще извлечь его из-под локомотива. Необыкновенно тяжелое, оно задевало за колеса и цилиндры. Вчетвером им все же удалось вытащить его и сдвинуть в сторону от полотна, к насыпи…

— А теперь — опять за расчистку пути! крикнул обер-кондуктор.

Почти час поезд уныло стоял на месте, и беспокойство пассажиров возрастало. Каждую минуту опускалась оконная рама и какой-нибудь голос вопрошал, почему поезд все еще стоит. Раздавались крики и плач, страх усиливался, грозя превратиться в панику.

— Нет, нет, мы достаточно расчистили, — заявил Жак, — по местам, остальное я беру на себя.

Машинист и кочегар поднялись на паровоз, оба кондуктора возвратились в свои вагоны; и тогда Жак сам открыл продувательные краны. Струя пара с шипением ударила по рельсам, растопив прилипший к ним снег. Затем, взявшись за маховик, Жак дал задний ход. Медленно отодвинул состав метров на триста, чтобы лучше разогнаться. Пламя в топке ярко пылало, давление пара стало выше дозволенного, и тогда машинист погнал «Лизон» к снежной стене, преграждавшей путь; машина обрушилась на нее не только собственной тяжестью, но и тяжестью поезда, который она тащила за собою. «Лизон» грозно ухнула, точно дровосек, с силой опускающий топор, ее мощный остов из железа и чугуна затрещал. Но пробиться сквозь заслон она не смогла и остановилась, выбрасывая клубы дыма и вся дрожа от удара. Жак дважды повторил тот же маневр, он отодвигал состав и вновь бросал в атаку на снежный барьер, надеясь прошибить его; и каждый раз «Лизон», натуживаясь и собирая силы, пыхтя, как разъяренная великанша, ударялась о преграду своей железной грудью. Наконец она перевела дыхание, напрягла в последнем усилил стальные мускулы и прошла, увлекая за собой тяжелый состав; вспоротый сугроб высился теперь, как две стены вдоль полотна. «Лизон» была свободна.

— А все-таки славная у нас лошадка! — довольно проворчал Пеке.

Ослепленный снегом, Жак снял очки, протер их. Сердце у него бешено колотилось, он больше не ощущал холода. Но вдруг в голове его промелькнула мысль о том, что метрах в трехстах от Круа-де-Мофра находится глубокая лощина: она лежала в наветренной стороне, и в ней, должно быть, собралось много снега; и у машиниста тотчас возникла уверенность, что именно там-то и застрянет поезд, подобно кораблю, севшему на мель. Жак свесился с паровоза. Вдали, за поворотом, показалась лощина, походившая на длинный продолговатый ров, доверху набитый снегом. День давно уже наступил, бескрайняя снежная пелена ослепительно сверкала, а с неба все сыпались и сыпались хлопья.

Не встречая больше препятствий, «Лизон» двигалась с умеренной скоростью. Из осторожности оставили гореть огни и спереди и сзади; белый фонарь у основания паровозной трубы блестел при свете дня, как яркий глаз циклопа. Широко раскрыв этот глаз, «Лизон» катилась вперед, приближаясь к лощине. И Жаку почудилось, будто она начала слегка храпеть, точно испуганная кобылица. Она вся содрогалась, артачилась и продолжала свой бег, лишь покоряясь властной руке машиниста. Жак ногою распахнул дверцу топки, кочегар подкинул уголь. И теперь при дневном освещении уже не виден был хвост кометы, воспламенявший тьму, зато клубы черного густого дыма пачкали трепетное светло-серое небо.