Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь

И все-таки он силился успокоиться, ему хотелось понять. Почему он так отличается от других? Еще там, в Плассане, в годы юности, он часто спрашивал себя об этом. Может, дело в том, что мать, Жервеза, родила его почти девочкой в пятнадцать с половиной лет? Впрочем, он был уже вторым ребенком: Жервезе едва исполнилось четырнадцать, когда на свет появился старший, Клод. А ведь ни на Клоде, ни на младшем брате, Этьене, никак не отразилось то, что мать родила их так рано, а отец — этот бессердечный красавец Лантье, из-за которого она пролила столько слез, — был ей почти сверстником. Но как знать, может, и его братья тайно страдают какой-нибудь болезнью, особенно Клод: ведь его снедает столь яростное желание стать художником, что, по общему мнению, эта страсть превратила его в какого-то безумца. Надо сказать, в их семье никто не мог похвалиться уравновешенностью, а многие попросту страдали психическим расстройством. Жак и сам порою чувствовал, что не избавлен от наследственного недуга; не то что бы здоровье у него было слабое, но он испытывал такой страх перед приступами своей болезни и так стыдился ее, что одно время совсем извелся; страшнее было другое: внезапная утрата душевного равновесия, когда сознание его помрачал какой-то дурман, все принимало искаженные формы, мир привычных представлений рушился, и его внутреннее «я» ускользало из-под контроля. И тогда Жак уже не принадлежал себе — руки и ноги его больше не слушались, они подчинялись таившемуся в нем бешеному зверю. А между тем он совсем не пил, отказывал себе даже в стаканчике водки, потому что как-то заметил, что и капля алкоголя делает его безумным. Мало-помалу он пришел к мысли, что расплачивается за других — за своих дедов и прадедов, за целые поколения горьких пьяниц, от которых он унаследовал испорченную кровь: она медленно отравляла ему мозг и превращала его в первобытного дикаря, который, точно свирепый волк, терзал в леоной чаще женщин.

Жак приподнялся на локте: глядя в черный провал туннеля, он размышлял; и вновь рыдания потрясли все его тело, он принялся биться головой о землю, бессвязно крича от муки. Он хотел убить эту девушку, он хотел убить ее! Эта ужасная мысль пронзила Жака, как будто острые ножницы с силой впились в его собственное тело. Сколько ни думай, все бесполезно: он хотел убить, он и сейчас убил бы ее, окажись она тут в разорванной блузке и с обнаженной грудью. Он отлично помнил, с чего все началось: ему едва исполнилось шестнадцать лет, когда недуг впервые дал о себе знать; это произошло вечером, он играл с дочерью их родственницы, девочкой двумя годами младше его; внезапно она упала, он увидел ее оголившиеся ноги и яростно набросился на бедняжку. Год спустя — Жак помнил и это — он отточил нож, чтобы вонзить его в шею другой девушки, миниатюрной блондинки, которая каждое утро проходила мимо дверей их дома. На ее полной розовой шейке, под самым ухом, была маленькая темная родинка — именно это место он и выбрал. Потом пришла очередь других, многих других — они неотступно стоят перед его мысленным взором, как кошмар, — на всех них распространялась внезапно овладевавшая им жажда убийства; то были женщины, с которыми он сталкивался на улице, женщины, по воле случая оказывавшиеся с ним рядом; особенно запомнилась ему одна, новобрачная, она сидела возле него в театре и смеялась во все горло: ему пришлось вскочить прямо среди действия и выбежать из зала — еще минута, и он выпустил бы из нее кишки. А ведь все они не были ему даже знакомы, почему же они приводили его в бешенство? Почему его всякий раз внезапно охватывал приступ слепой ярости, постоянно терзало дикое желание отомстить за какие-то очень давние обиды, хотя он и сам толком не мог бы сказать какие? Не было ли первопричиной всего этого страдание, в незапамятные времена причиненное женщинами людям его пола? Быть может, злоба передавалась из поколения в поколение, от самца к самцу, еще с той поры, когда жертвой женского коварства стал пещерный человек? Во время таких припадков Жак чувствовал властную потребность вступить в бой, победить самку, укротить ее, его охватывало извращенное желание закинуть труп женщины себе за спину, как добычу, навсегда вырванную у других. Голова у него буквально раскалывалась от напряжения, он не находил выхода; да и что мог понять он, человек мало сведущий, с недостаточно острым умом? Он весь был во власти тревоги, как всякий, кого, помимо его волн, толкают на такие поступки, побудительные причины которых скрыты от него.

Мимо опять, блеснув огнями, пронесся поезд и с быстротой молнии скрылся в чреве туннеля; оттуда, как отдаленные раскаты грома, донесся его затихающий гул; и Жак, точно боясь, что незнакомая, равнодушная, куда-то спешащая толпа может услышать его, вскочил на ноги, подавил рыдание, принял независимый вид. Уже сколько раз после приступов он вздрагивал от малейшего звука, точно преступник! Только на своем локомотиве чувствовал он себя в безопасности — счастливый и неподвластный всему миру. Когда, стуча колесами, паровоз мчал его вдаль, Жак, держа руку на маховике, не отрывал глаз от бегущего навстречу полотна и зорко следил за сигналами; в такие минуты он больше ни о чем не думал и только полной грудью вдыхал чистый воздух, свистевший в ушах.

Вот почему он так любил свою машину — точно любовницу, приносящую успокоение, от которой ждут только добра. Окончив техническую школу, Жак, несмотря на свой живой ум, избрал профессию машиниста — она сулила ему одиночество и забвение; честолюбие было ему чуждо, к тому же за четыре года он сделался машинистом первого класса, с жалованьем в две тысячи восемьсот франков, а вместе с доплатой за экономию топлива и смазочного масла его заработок превышал четыре тысячи франков в год, о лучшем он и не мечтал. Жак видел, что почти все его товарищи по депо — машинисты третьего и второго класса, бывшие слесари, выучившиеся водить паровоз, — женились на работницах, бесцветных женщинах, которые лишь изредка показывались перед отходом поезда, принося мужьям маленькие корзинки с провизией; другие, более честолюбивые, особенно те, кто окончил техническую школу, ждали, пока их назначат начальниками депо, в надежде, что им удастся тогда взять себе в жены какую-нибудь дочку состоятельных родителей, настоящую барышню. Но его это не занимало, он избегал женщин! Он твердо знал, что никогда не женится, впереди его ждал только один удел — мчаться в одиночестве, все мчаться и мчаться без передышки. Начальники считали Жака образцовым машинистом — ведь он не пил и не бегал за женщинами, зато гуляки нередко посмеивались над ним, именуя пай-мальчиком; кое-кто из его товарищей беспокоился, замечая, что Жак по временам впадает в тоску и надолго умолкает, его взгляд в такие минуты тускнел, а лицо принимало землистый оттенок. Все свободное от работы время — долгие, бесконечные часы — он, как монах, уединившийся в келье, проводил в своей маленькой комнатушке на улице Кардине, откуда виднелось депо Батиньоль, к которому был приписан его паровоз; усмиряя бунтующую плоть, он старался спать, спать без просыпу!..