Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь

— Ну, а у тебя все еще нет подружки?

Жак в свою очередь сделался серьезным. Отвел взгляд и уставился в ночную даль. Потом коротко бросил:

— Нет!

— Вот, вот, — продолжала она. — Мне не раз говорили, что ты чураешься женщин. Да я и сама с каких пор тебя знаю, а ты мне ни разу любезного словечка не сказал… Почему, а?

Жак молчал, и она, выронив веревку, бросила на него взгляд.

— Неужто ты и в самом деле любишь только свою машину? Знаешь, над тобой даже потешаются. Ты, мол, с утра до вечера готов ее чистить да оглаживать, будто тебе больше никого и приласкать не хочется…. Говорю это потому, что я тебе друг.

Теперь он тоже смотрел на нее при бледном свете, струившемся с туманного неба. Он помнил ее еще совсем маленькой, и уже в те годы она была резкой и своевольной; как только он появлялся, эта дикарочка в страстном порыве кидалась ему на шею. Потом он подолгу не видал ее и всякий раз, приезжая, удивлялся тому, как она выросла; однако она, как и прежде, кидалась ему на шею, и Жака все больше и больше приводило в смятение пламя, полыхавшее в ее больших светлых глазах. Теперь Флора стала женщиной — цветущей, будившей желание, — и она, конечно же, любит его давно, с самого детства. Сердце у него забилось сильнее, и внезапно Жак понял, что он именно тот, кого она ждала. Вся кровь кинулась ему в голову, он пришел в такое замешательство, что первым его движением было — бежать, чтобы избавиться от охватившей его тревоги. Испытывая вожделение, он всегда приходил в неистовство, перед его глазами появлялась красная пелена.

— Чего ты стоишь? — проговорила Флора. — Садись!

Он все еще колебался. Потом его ноги будто сами собой подкосились, неодолимое желание узнать любовь заставило его почти упасть на кучу веревок рядом с девушкой. Жак не произносил ни слова, в горле у него пересохло. А она, обычно надменная и молчаливая, теперь весело и безостановочно болтала в каком-то самозабвении.

— Понимаешь, выйдя за Мизара, мать большую глупость сделала. Это ей дорого обойдется… Впрочем, мне-то что, у меня и своих забот полон рот! А потом, если я вздумаю вмешаться, она меня тут же спать отправляет… Ну, и пусть выпутывается как знает! Я ведь и дома-то почти не бываю. И думаю все больше о том, что меня ждет… Да, знаешь, утром я видела тебя из тех вон кустов, ты проезжал на своем паровозе. Но ты на меня никогда не глядишь… Знаешь, тебе-то я расскажу, о чем думаю, но только не сейчас, а позднее, когда мы будем большими-большими друзьями.

Флора выронила ножницы, а он, по-прежнему не говоря ни слова, завладел ее руками. Довольная, она не отнимала их. Но едва он поднес их к своим пылающим губам, ее девичье целомудрие восстало. Как только она почувствовала приближение самца, в ней пробудилась воительница — строптивая и упорная.

— Нет, нет! Пусти, я не хочу… Веди себя спокойно, давай лучше потолкуем… У вас, мужчин, только одно на уме. Ах, если рассказать тебе, что мне говорила Луизетта перед смертью, там, у Кабюша… Да я и раньше знала, что это за старикашка, всяких гадостей насмотрелась, когда он приезжал сюда с девушками… Есть тут одна — о ней никто ничего не подозревает, он ее потом замуж выдал…

Жак не слышал, что она говорит, он ее даже не слушал. Он грубо сжал Флору в объятиях и неистово впился губами в ее рот. Она испустила легкий крик, похожий на кроткую жалобу: он вырвался из самых недр ее души, и в нем звучала вся нежность, которую она так долго скрывала. Но девушка по-прежнему боролась и вырывалась, послушная инстинкту сопротивления. Она и желала его и не уступала, испытывая тайную потребность быть побежденной. В полном молчании, тяжело дыша, они схватились, стремясь одолеть друг друга. Жак настолько потерял голову, что с минуту казалось, будто она вот-вот одержит верх и повергнет его на землю; но тут он сдавил ей горло. Блузка лопнула, и в сумеречном свете сверкнули ее напрягшиеся в борьбе молочно-белые упругие груди. Флора упала навзничь, отдаваясь во власть победителю.

Но Жак не взял ее, — с трудом переводя дух, он замер, глядя на девушку. Свирепая ярость охватывала его, заставляя искать глазами какое-нибудь оружие, камень или другой предмет, которым он мог бы ее убить. Взор его упал на ножницы, блестевшие среди обрывков веревок; он судорожно схватил их, готовый вонзить в обнаженную белую грудь с нежно алевшими сосками. Но волна леденящего ужаса отрезвила его, он отшвырнул ножницы и, не помня себя, кинулся прочь; а девушка, все еще не поднимая век, горестно думала, что он отступился, возмущенный ее сопротивлением.

Жак убегал под покровом печальной ночи. Он взлетел по тропинке на косогор, потом сбежал в узкую долину. Осыпавшиеся под ногами камни испугали его, он метнулся влево, очутился в густом кустарнике, сделал крюк и выбрался на небольшое пустынное плато в противоположной стороне. Очертя голову устремился вниз и чуть не напоролся на изгородь возле железной дороги: грохоча и извергая пламя, прямо на него надвигался поезд; в первое мгновение Жак даже не сообразил, в чем дело, и замер от ужаса. Ах да, все эти люди, этот безостановочный поток катится мимо, между тем как он изнывает тут в смертельном ужасе! Он снова сорвался с места, куда-то карабкался, сбегал вниз. И всюду на его пути вставала стальная колея: она то ныряла, как в пропасть, в глубокие выемки, то взлетала на высокие насыпи, заграждавшие горизонт, будто гигантские баррикады. Пустынная местность, изборожденная невысокими холмами, унылая и мрачная, без единого клочка возделанной земли, напоминала лабиринт, в котором, не находя выхода, металось его безумие. Какое-то время он бежал по склону, и внезапно перед ним возникло огромное круглое отверстие, черная пасть туннеля. Поезд с воем и свистом устремился туда и бесследно исчез, как будто его поглотила эта разверстая дыра, но вокруг еще долго-долго вздрагивала почва.

И тогда Жак, словно у него подломились ноги, повалился ничком на землю у самого полотна; уткнувшись лицом в траву, он разразился судорожными рыданиями. Господи! Стало быть, к нему опять возвратилась эта страшная болезнь? А он-то надеялся, что совсем выздоровел. Да, он хотел убить ее, эту девушку!. «Убить женщину, убить женщину!» Слова эти еще с ранней юности звучали в его ушах всякий раз, когда лихорадочное, бешеное вожделение охватывало его. Другие с пробуждением зрелости мечтают обладать женщиной, а он был одержим одной только мыслью — убить ее! Зачем лгать себе: едва он увидел обнаженное тело Флоры, ее белую грудь, он схватил эти проклятые ножницы, чтобы с размаху вонзить их в трепетную плоть. И дело совсем не в том, что она сопротивлялась, о нет! Им двигала жажда наслаждения, он был весь во власти желания, такого жгучего, что ему и теперь приходится цепляться за траву, — до того велик соблазн броситься назад и убить девушку! Господи! И кого? Ее, Флору, эту маленькую дикарку, что росла на его глазах, Флору, которая, как он только что понял, всей душой его любит! Скрюченные пальцы Жака впились в землю, рыдания разрывали ему грудь, он судорожно всхлипывал, раздавленный безысходным отчаянием.