Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

Александр (останавливая его порывистым движением, повелительным криком). Не прикасайся к ней! Не прикасайся!

Леонард (отклоняется назад, не вставая). Нет, нет, я не трогаю… Она — твоя, она — твоя…

Молчание. Он смотрит на труп с нечеловеческим напряжением скорби и любви. Кажется, что безумие овладевает им. Его голос становится все более и более диким и раздирающим, почти неузнаваемым.

Ты думаешь… ты думаешь, что я оскверню ее, если коснусь?.. Нет, нет… теперь я чист: я чист совершенно… Если бы она восстала теперь, она могла бы ступать по моей душе, как по чистому снегу… Если бы она ожила, все мои мысли о ней были бы, как лилии, как лилии… Ах, кто на земле мог бы сказать, что любит человеческое существо так, как я люблю ее? Даже ты, даже ты не любишь ее так, как я люблю… Нет на земле любви, которая сравнится с моей… Вся моя душа — небо для умершей…

Его голос то становится громче, становится порывистым и пылким, как возрастающее исступление, то понижается от трепета крайней нежности.

Кто, кто сделал бы для нее то, что я сделал? Разве у тебя хватило бы мужества совершить эту жестокость чтобы спасти ее от ужаса, который готов был овладеть ею? Ах, ты любил ее, ты любил ее всеми силами твоей души, потому что только так и можно было ее любить, но ты не знаешь, ты не знаешь, что за душа была у нее… Всей добротой земли и всеми красотами, красотами, о которых не мечтал даже ты, обладала ее душа… Каждое утро, при ее пробуждении, все дуновения весны, казалось, проносились над ее душой и делали ее такой нежной и так заставляли ее расцветать… Казалось, что каждый вечер в ее душе, как в сосуде, сохранялись все наиболее нежные движения нашего пережитого дня, и она месила их для меня, чтобы отдать их мне, как отдают хлеб… Ах, именно так, именно так и столько времени, она питала меня, таким-то хлебом она кормила меня в конце каждого моего дня… Она умела превращать в великое счастье самые мимолетные улыбки… Самая маленькая из моих радостей расширялась в ее душе до бесконечности, до бесконечности, как круги на поверхности воды, и создавала для меня иллюзию великого счастья. Ах, ты не знаешь, ты не знаешь, что за душа у нее была… На земле нет создания, которое могло бы сравниться с ней… Во всей ее крови не было ни одной горькой капли… Недавно…

Он смолкает, дрожа, как больной, все тело которого охвачено невыносимыми судорогами.

…Недавно… вся ее нежная жизнь дрожала в ее волосах, под моей рукой.

Он дрожит, прижимаясь к земле, и так мучительно, что Александр встает, хочет подойти к нему, но, по-видимому, не в силах двигаться и опять опускается на камень.

Ах, когда она нагнулась к воде, чтобы напиться… Я слышал, как первый глоток журчал у нее в горле… мне казалось, что она пьет из моего сердца, что с этим глотком исчезло все пережитое горе, все мое постыдное существование, все сознание, всякое воспоминание и все мое существо… Опустелым, опустелым и слепым был я, когда я набросился на нее… Смерть стояла у меня за плечами и толкала меня своими железными коленями… Мир рушился… Тысячи столетий… одно мгновение… и я очутился здесь на камнях… а в воде, еще колебавшейся от ее судорог, ее волосы… ее волосы вокруг ее выпрямленной головы… Ах, кто, кто мог бы сделать для нее то, что я сделал? Я ее поднял, взглянул ей в лицо… «Все ее закутанное в волосы лицо билось, как лихорадочный пульс». Это мне вчера сказала Анна: она тогда держала ее в своих руках, она чувствовала, как трепетала сестра в ее руках… Я снова увидел ее лицо, — оно уже не трепетало более, это ее холодное лицо, с которого струилась вода… Я закрыл ей глаза… Я закрыл их нежнее, чем лепесток закрывает лепесток… И вся грязь исчезла из моей души, я стал чистым, совершенно чистым… Вся святость моей первой любви вернулась в мою душу снова, потоком света… Еще одно благодеяние, еще одно благодеяние, пришедшее от нее из-за рубежа смерти! Чтобы опять полюбить ее так, я убил ее, чтобы и ты мог так любить ее на моих глазах, чтобы уже ничто не разделяло нас, чтобы без новой жестокости, без новых угрызений ты мог любить ее, — вот зачем, вот зачем я убил ее… Ах, брат мой, брат мой, в жизни и смерти снова слитый со мной, навсегда соединенный со мной, благодаря этой жертве, которую я тебе принес… Взгляни на нее! Взгляни! Она — совершенство, теперь она совершенство… Теперь ее можно обожать, как божественное создание… Я положу ее в самую глубокую из моих могил, засыплю ее всеми моими сокровищами…

Он наклоняется к мертвой.

Тебе, тебе весь этот блеск, вечно тебе все, что чисто… Божественная, божественная! Если бы всей нашей кровью мы могли зажечь на мгновение твое бледное лицо, чтобы ты раскрыла на один миг свои глаза, чтобы ты могла взглянуть на нас, услышать крик нашей любви и нашей скорби… Сестра моя, сестра моя!

Он припадает к сестре и зовет ее неоднократно и мучительно, протягивая свои дрожащие руки к ее бледному, неподвижному, под прядями влажных волос, лицу. Не в силах более выносить этот крик, Александр встает, подходит к ногам умершей, идет к другу, нагибается к нему, кладет ему руку на лоб, чтобы почувствовать эту лихорадку, чтобы успокоить это исступление, готовое перейти в безумие. От этого прикосновения Леонард чувствует некоторое облегчение. Острое напряжение его нервов несколько ослабевает, его голос падает.

Позволь мне поцеловать у нее ноги… ее маленькие ноги…

Он подползает к ногам умершей, наклоняет чело и остается некоторое время в таком положении. Александр также падает ниц. Во время их молчания слышно журчание источника. Леонард поднимает голову, не сводя глаз с неподвижных ног.

Однажды она была на берегу моря, она сидела на песке, согнув колени у подбородка, погруженная в свои дивные мечты, она окутывала своими распущенными косами свои маленькие ноги, нежные, как два нежных лепестка. Море с каким-то легким дыханием дремало перед ней как невинное дитя.

Молчание. Он вздрагивает, пораженный каким-то другим воспоминанием.

Ах, этот проклятый день, у огня…

Он закрывает лицо руками и снова припадает к земле.

Прости нас! Прости нас!

Молчание. Александр беспокойно оборачивается к скалам на заднем плане, всматривается в то место, где начинается тропинка.

Александр (вдруг вскакивая на ноги). Шаги! Мне послышались шаги, там, на тропинке… Слушай!

Леонард в ужасе также вскакивает. Оба прислушиваются, притаив дыхание.

Нет… Должно быть я ошибся… Может быть, это ветер в миртах… Может быть, камень скатился где-нибудь в долину.

Леонард.Не знаю… Сердце слишком сильно бьется у меня, заглушает мой слух… Я не слышу ничего другого…