Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

— Нет, я ненавижу свою жизнь, — морщась проговорил Пьер.

— Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и, по мере очищения, ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, все получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтобы вести распутную жизнь. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей найти путь истины и ввернули ее в пучину лжи и несчастья».

Снова невыносимая тяжесть легла на меня, давила меня; и то была мука ужаснее прежней, потому что присутствие Джулианны усиливало тревогу. Приведенное место было отмечено одним знаком. Несомненно Джулианна подчеркнула это, думая обо мне, о моих проступках. Но последняя строчка — к кому она относилась, ко мне, к нам? Я толкнул ее, она упала «в пропасть лжи и позора»?

Я боялся, чтобы она и Федерико не услышали удары моего сердца.

Еще другая страница была загнута и отмечена: та, что описывала смерть княгини Лизы в Лысых Горах.

«…И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами… „Ах, что вы со мной сделали?“ — все говорила она, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что-то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старый князь тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и, высоко лежавшую на другой, нему лицо ее сказало: — „Ах, что и за что вы это со мной сделали?“ Кроткий и страшный вопрос поразил меня как кинжал: „Что вы сделали со мной?“»

Мои глаза пристально смотрели на эту страницу, не смея подняться на Джулианну и вместе с тем сильно желая взглянуть на нее. Я боялся, что она и Федерико услышат удары моего сердца, повернутся ко мне и заметят мое смущение. Мое смущение было так велико, что я думал, что лицо у меня расстроено и что я не могу подняться и произнести слово. Я бросил на Джулианну один быстрый взгляд украдкой; и ее профиль так сильно запечатлелся во мне, что я продолжал его видеть на странице рядом с «бедным маленьким мальчиком» умершей княгини. Это был задумчивый профиль, внимание делало его еще более серьезным, длинные ресницы оттеняли его; а сжатые губы, немного ниспадавшие по углам, казалось, невольно признавались в безграничной усталости и грусти. Она слушала моего брата. И голос брата раздавался как-то смутно в моих ушах, казался мне далеким, несмотря на то, что был так близок. И все эти цветы вязов, что падали, падали точно дождь, не переставая, все эти мертвые цветы почти нереальные, почти несуществующие, давали мне невыразимое ощущение, точно это физическое явление перешло для меня в странное внутреннее явление и я присутствую при бесконечном прохождении тысячи неосязаемых теней, в каком-то внутреннем небе, в глубине моей души. «Что вы сделали со мной?» — повторяли мертвые и живые; обе не шевеля губами. «Что вы сделали со мной?»

— Но что ты там читаешь, Туллио? — сказала Джулианна, повернувшись и взяв книгу из рук и закрыв ее, она положила ее опять себе на колени с каким-то нервным нетерпением.

И тотчас же, без всякой паузы, чтобы не придавать значения своему поступку, она прибавила:

— Почему бы нам не присоединиться к мисс Эдит и не поиграть? Вы слышите. Она играет, кажется, похоронный марш на смерть героя, который тебе нравится, Федерико…

И она стала прислушиваться. Мы все трое слушали. Группы звуков доносились до нас в тишине. Она не ошиблась. Она прибавила, вставая.

— Итак, идем. Вы идете?

Я встал последний, чтобы увидеть ее перед собой. Она не стряхнула со своего платья цветы вяза; они образовали вокруг нее на земле мягкий ковер, продолжая падать, падать без конца. Встав, она остановилась на минутку, опустив голову, и стала смотреть на кучу цветов, которую она разрывала и снова собирала узким носком своей туфли, в то время как цветы падали, еще и еще падали на нее без конца. Я не видел ее лица. Занимало ли ее это праздное занятие или же она ушла в свои мысли?

На следующее утро среди тех, что принесли пасхальные подарки, находился также и Калисто, старый Калисто, сторож Виллы Сиреней; в руках у него был громадный букет из сирени, еще свежей, душистой. Он хотел сам, собственноручно преподнести его Джулианне, напомнить ей о прелестном времени нашего пребывания и просить ее о посещении, хотя бы и кратком.

— Синьора казалась там такой веселой, такой довольной! Почему бы ей туда не вернуться. Дом остался нетронутым, в нем ничего не изменили. Сад стал гуще. Сирень разрослась и в полном цвету. Разве аромат их не доносится в Бадиолу по вечерам. Право, и дом и сад ждут посещения. Все старые гнезда в желобах полны ласточек. Согласно желанию синьоры к этим гнездам относились, как к святым. Но право, их теперь стало уж чересчур много. Каждую неделю нужно чистить лопатой балконы и подоконники. И какое щебетание с утра до вечера! Когда же синьора приедет? Скоро?

Я сказал Джулианне:

— Хочешь, мы поедем туда во вторник?

После некоторого колебания, с трудом держа огромный букет, почти закрывавший ей лицо, она ответила:

— Пожалуй, поедем во вторник, если хочешь.

— Итак, значит, мы будем во вторник, Калисто, — сказал я старику с выражением такой сильной радости, что сам удивился непринужденному, неожиданному порыву своей души, — жди нас во вторник утром. Мы привезем с собою завтрак. Ты ничего не приготовляй; понял? Оставь дом закрытым. Я хочу сам открыть дверь; я хочу сам открыть окна, одно за другим. Слышишь?

Страшная веселость, совсем безотчетная, волновала меня, толкала меня на детские, почти безумные поступки и слова, с трудом удерживаемые. Я бы хотел целовать Калисто, ласкать его красивую, белую бороду, обнять его и говорить с ним о Вилле Сиреней, о прошлом, о «наших временах», говорить неудержимо под этим ярким пасхальным солнцем.

«Вот и еще передо мной человек простой, искренний, цельный; верная душа!» — подумал я, смотря на него. И еще раз я почувствовал себя успокоенным, как будто преданность этого старика была для меня еще другим добрым талисманом против моей судьбы. Еще раз после падения предшествующего дня душа моя поднималась, побуждаемая к радости, разлитой в воздухе, блестевшей во всех глазах, исходившей из всех предметов. Бадиола в то утро казалась целью паломничества. Никто из крестьян не забыл принести свой подарок и свои пожелания. Моя мать на свои святые руки получала тысячи поцелуев мужчин, женщин и детей. На мессе в часовне присутствовала густая толпа, она переступала за порог, рассеиваясь, благочестивая, по лужайке, под лазурным сводом. В неподвижном воздухе серебряные колокола звонили радостно, почти музыкально. На башне надпись солнечного циферблата гласила: Hora est benefaciendi. И в это утро славы, когда к милому материнскому дому, казалось, подымалась вся благодарность за долгие благодеяния — эти три слова были песней.