Жорис-Карл Гюисманс - В пути

Во всяком случае, не тоскуйте преждевременно о вашей немощи. Книга «Подражание Христу» свидетельствует: «Нет ничего безрассуднее и тщетнее, как печалиться о будущем, которое, быть может, не наступит никогда. Нет, довольно с нас и настоящего „довлеет дневи злоба его“.

— Вы утверждаете, что чужды любви ко Господу, и я опять отвечу: почем вы знаете? Ваше стремление, ваше сетование на ее скудость доказывают, что вы обладаете ею. Вы любите Создателя нашего уже одним тем, что хотите Его любить!

— О, это не так просто! — пробормотал Дюрталь. — А представьте, что траппистский инок, возмущенный длительным бедствием моих грехов, откажет мне в отпущении, не даст причастия?

Аббат вместо ответа рассмеялся.

— Да вы с ума сошли! Какое понятие составили вы о Христе?

— Не о Христе, но о посреднике, о человеке олицетворяющем его…

— Поверьте, что Всевышний предопределил, кто будет вашим судьей. И у Нотр-Дам-де-Артр вы преклоните колена у ног святого. Господь вдохновит его и пребудет там, Вам нечего бояться. Вас пугает возможность быть устраненным от причастия. Вот наперекор вам еще лишнее доказательство, что вы не безучастны к Творцу.

— Да, и однако я страшусь при мысли о причастии!

— Повторяю, будь вы равнодушны к Иисусу, вам безразлично было бы принять или не принять Святых Тайн!

— Все это мало убедительно, — вздохнул Дюрталь. — Не знаю, что со мной, но я боюсь духовника, людей, самого себя. Это безумие, но оно сильнее меня. Я не в силах справиться с собой!

— Вы боитесь воды, — смелей бросайтесь по примеру Грибуйля. А что, если сегодня же написать траппистам, что вы к ним приедете? Согласны?

— О! — воскликнул Дюрталь. — Подождите.

— Туда и на ответ требуется, скажем, двое суток. Хотите вы ехать через пять дней?

Дюрталь подавленно молчал.

— Итак, решено?

Что-то странное овладело в этот миг Дюрталем. Как несколько раз в Сен-Северин, почувствовал он и теперь, словно прикосновение чьей-то ласки, нежное дыхание. Будто чуждая воля сочеталась с его собственной, и встревоженный, он отступил, досадуя, что нарушено его уединение в минуту внутренних раздоров.

Потом, плененный неизъяснимою уверенностью, произнес „да“, и сейчас же наполнилась душа его безмерным ликованием. Перескочив из одной крайности в другую, он уже сетовал, что не может ехать сейчас, жалел, что пробудет еще пять дней в Париже.

Аббат смеялся:

— Да, но сперва надо предварить траппистов. Это простая формальность, и моего слова достаточно для их немедленного согласия. Подождите, пока я напишу им письмо! Я пошлю его почтой сегодня вечером; не беспокойтесь, почивайте с миром!

Дюрталь в свою очередь рассмеялся на собственное нетерпение:

— Признайтесь, я становлюсь действительно смешным!

Священник пожал плечами:

— Вы спрашивали о пустыни траппистов, постараюсь удовлетворить вас. Она крошечная по сравнению с большим монастырем траппистов Солиньи или с Сэ-Фон, Мейерэ и Эгебелля. Всю братию составляют человек двенадцать отцов иноков, да около тридцати братьев послушников. Вместе с ними живут несколько крестьян, трудящихся бок о бок с ними, помогающих им обрабатывать земли и выделывать шоколад.

— Они производят шоколад?

— Вы удивляетесь? Но надо же чем-нибудь им жить! Боже мой! предупреждаю, что вы едете не в пышную обитель.

— Тем лучше. Два слова о легендах, которые ходят о траппистах: — мне не верится, чтобы монахи приветствовали друг друга словами: „брат, мы умрем“, и рыли по утрам свои могилы?

— Пустые россказни. Им чуждо любование могилой, а здороваются они молча, повинуясь запрету говорить.

— Как же быть, если мне что-нибудь понадобится?

— Игумен, духовник и отец гостинник вправе говорить с богомольцами, и вам придется иметь дело только с ними. Все остальные отвесят вам поклон при встрече, но ничего не ответят на вопрос!

— Это полезно знать. А какова их одежда?

— Думают, что бенедиктинцы до основания Сито носили черное одеяние святого Бенедикта. Так и поныне одеваются истые бенедиктинцы. Но цвет изменился в Сито, и отпрыск ветви этой, трапписты, приняли белую рясу святого Бернара.

— Простите, мои вопросы кажутся, конечно, детскими. Но я накануне отъезда к ним, и мне важно хотя несколько узнать обычаи их ордена.

— К вашим услугам, — отвечал аббат. — Современный монастырь построен в XVIII веке, но в садах его вы увидите развалины древней обители, воздвигнутой во времена святого Бернара. Тогда, в Средние века, была в ней преемственность от блаженного. Вы ступите на почву истинно благословенную, благоприятствующую размышлению и покаянию.

Согласно установлению святого Бернара, аббатство расположено в глубине долины. Вы знаете, что святой Бенедикт любил холмы, святой же Бернар, напротив, основывая свои общины, искал долины плоские и влажные. Древний латинский стих передает нам о различии вкусов обоих святых:

„Benedictus colles, valles Bernardus amabat“ [44] Бенедикт на высоте, а Бернар в долинах — лат. .

— Руководился ли личным влечением или преследовал благочестивую цель святой Бернар, возводя свои пустыни в местах нездоровых и ровных?

— Он желал, чтобы его иноки, здоровье которых расшатывалось сырыми испарениями, всегда созерцали пред собой спасительный облик смерти.

— Черт возьми!

— Добавлю, однако, что долина, в которой высится обитель Нотр-Дам-де-Артр, ныне осушилась и отличается чистым воздухом. Вы увидите там очаровательные пруды, и я заранее обращаю ваше внимание на аллею вековых орехов у ограды; там вы насладитесь мирными прогулками на рассвете.

Помолчав, аббат Жеврезе продолжал:

— Больше гуляйте там, ходите по лесу. „Леса раскроют вам вашу душу лучше книг“, писал святой Бернар. Молитесь, и дни будут для вас кратки.

Дюрталь вышел от священника ободренный, чуть не радостный. Он ощущал несомненное облегчение, разрубив узел, приняв решение. „Сейчас, — думал он, — моя задача усердно готовиться к этому прибежищу“. И помолившись, лег спать, впервые в течение месяцев спокойный духом.

Но снова поколебался на следующее утро. Воскресли все предубеждения, все страхи. Вопрошал себя, настолько ли созрело его обращение, чтобы принести его траппистам. Опять осаждала его боязнь исповеди, опасение неведомого. Не следовало так спешить с ответом; и он задумался:

„Зачем сказал я „да““? — Он восстановил в памяти это слово, произнесенное его устами, сознанное волей, которая одновременно была и его собственной и чужой. „Со мной это не впервые, — думалось ему. — В одиночестве церкви я уже внимал неведомым, нежданным советам, безмолвным велениям, и как страшно, в сущности, это ощущение, когда кто-то невидимый вторгается в тебя, когда сознаешь, что по своему произволу он может похитить почти целиком твою власть над самим собой.