Жорис-Карл Гюисманс - В пути

Добавлю также, — продолжал Дюрталь, — что фланелевая или мельтонная ткань ризы подвергалась, очевидно, тройной окраске, чтобы сиять столь глубокой и прозрачной радугой тонов. Церковные басонщики могут сколько угодно унизывать серебром и золотом свои муары и шелка, никогда не достичь им оттенков, столь пылающих и вместе с тем так радующих глаз, которыми переливалась вчера ярко-малиновая риза отца Максима, расцвеченная бледной желтизной.

— Да. А разве не ласкала взор траурная риза с дольчатыми крестами и стыдливыми белыми репейками, в которую облачился причащавший нас отец игумен?

Дюрталь вздохнул:

— Ах, если б церковные статуи были отмечены таким же строгим вкусом!

— Кстати, пойдем поклонимся Норт-Дам-де-Артр, которую, как я вам рассказывал, извлекли из развалин древнего монастыря.

Встав из-за стола, они одним из коридоров проникли в боковую галерею, в конце которой остановились перед каменной статуей в человеческий рост.

Тяжелая и надтреснутая, она походила на полнощекую крестьянку, которая держала на руке младенца, благословляющего шар.

Но непорочность и благость сквозили в этом земном коренастом облике бургундского или фландрского происхождения, струились в улыбке лица, невинных очах, губах добродушных и милосердых, обещавших всепрощение.

Пред ними стояла сельская Богоматерь, словно созданная для смиренных послушников, не грозная госпожа, способная внушить им почтение, но мать — кормилица души, истинная их мать.

— Как не понимают этого здесь? почему стоит она в углу коридора, когда ей подобает выситься во храме! — воскликнул Дюрталь.

Посвященный переменил разговор.

— Предупреждаю, что молитва о спасении не совпадает с вашим расписанием. Ее поют не после вечерни, но после повечерия, которое отслужат, по крайней мере, на четверть часа ранее указанного.

И посвященный удалился в свою келью, а Дюрталь направился к пруду. Улегся на ложе сухого камыша и глядел на зыбь вод, которые плескались у его ног. Прилив и отлив воды, замкнутой, обреченной себе самой, не преступающей пределов вырытого водоема, натолкнули его на долгие думы.

Он говорил себе, что река — вернейший символ жизни деятельной. Если следовать по течению ее от самого истока чрез земли, которые она оплодотворяет, то видишь, как, выполнив свое предназначение, она умирает, низвергаясь в могилу морской пучины. Вода домашнего крова, заточенная в пруде оградой камышей, которые она же вскормила плодоносной влагой берегов, живет своей особенной жизнью, течет сама в себе и, казалось, не творит ведомого дела, храня безмолвие и отражая бесконечную даль небес.

— Меня тревожит стоячая вода, — размышлял Дюрталь. — Мне чудится, что, будучи не в силах разлиться, она уходит вглубь; потоки лишь мимолетно владеют отражением смотрящихся предметов, тогда как она поглощает его безвозвратно. Забытые облака, погибшие деревья, чувства, подхваченные на лице склонявшихся монахов, погребены в упорной глубине пруда. Воды полны здесь и не пусты, подобно стремительным волнам, которые орошают деревни, омывают города. Это воды созерцательные, в согласии с пустынным житием монастырей.

Река здесь утратила бы всякий смысл. Равнодушная и торопливая, катилась бы она, неспособная умиротворить душу, которую утишает дремлющий пруд. Ах! Святой Бернар искусно сочетал цистерцианский чин с ландшафтом, основывая здесь обитель Нотр-Дам-де-Артр. Но довольно! Он поднялся, обрывая свои думы и, вспомнив, что сегодня воскресенье, перенесся душой в Париж, вспоминал свои воскресные скитанья по церквам.

По утрам его восхищал Сен-Сюльпис, но зато невозможны там были остальные службы. Безобразная, искаженная вечерня. А по торжественным дням регент бывал одержим беззастенчивой любовью к низменной музыке.

Иногда Дюрталь спасался в Сен-Жерве, где хоть по временам исполнялись творения древних мастеров. Но наравне с Сен-Эсташ храм этот превращался в платный концерт, где нечего было делать вере. Терялось всякое благоговение среди дам, которые, скрипя стульями, кривлялись и вертелись. Легкомысленные бдения благочестивой музыки, компромисс между богослужением и театром!

Выше стоял Сен-Сюльпис, где посетители, по крайней мере, не шумели. Именно там вечерня отличалась наибольшей торжественностью и наименьшей торопливостью.

Семинаристы часто подкрепляли певчих, и внушительный хор величественно развертывал вечернее богослужение, поддержанное звучными органами.

Подрезанные, барашком завитые, мало объединенные напевы исполнялись отдельными куплетами, которые возглашал хор, чередуясь с баритоном. Но подделка царила и в других церквах, и предпочтение следовало отдать Сен-Сюльпис, обладавшему мощной, искусно управляемой капеллой, не походившей на те дребезжащие голоса, которые, как в соборе Богоматери, готовы были рассыпаться при первом дуновении.

Истинно тягостно действовал только оглушительный взрыв, с которым ударялась о своды первая строфа «Magnificat».

Из двух строф орган проглатывал одну, и под предлогом, что каждение слишком длительно, чтобы все целиком заполнить его этим песнопением, господин Видор, восседая за своим ящиком, распродавал залежавшиеся музыкальные остатки, пронзительно визжал, подражая человеческому голосу и флейте, свирели и галубету, торбе и фаготу, точил балясы под аккомпанемент волынки или, наскучив жеманиться, яростно свистел в диск и, наконец, разряжал все свои орудия, подражая локомотиву, который грохочет на металлическом мосту.

В бессознательной ненависти к древней мелодии регент не хотел отставать от органиста, и, начиная с молитвы о спасении, радостно пренебрегал грегорианскими напевами, пускал в пляс своих хористов.

Святилище оглашалось тогда воем. В «Ave Maria» и «Ave verum» вереницей подпрыгивали все мистические пошлости блаженной памяти Гуно, рапсодии старого Тома, плясовые мотивы жалких кропателей, привычные утехи регентов Ламурё, распеваемые, к сожалению, при участии детей без всякой боязни осквернить их целомудренные голоса мещанской музыкальною забавой, этим извращением искусства!

Регент хора — музыкант, несомненно, выдающийся, и как никто в Париже, справляется, когда надо с «Dies irae» в органных басах и с «Tantum ergo». — Почему не исполняет он по примеру Сен-Жерве хотя бы Палестрину и Витторио, Айхингера и Аллегри, Орландо Лассо и Депрэ? — Но нет, он гнушается, по-видимому, и этими мастерами, считает их устаревшими обломками, которые можно забросить на чердак!

И Дюрталь продолжал:

Музыка прямо невероятная преподносится в современных парижских церквах! Под предлогом сбережения певчих, выпускают половину строф из кантик и гимнов, заменяя их для разнообразия докучными руладами органа.