Жорис-Карл Гюисманс - В пути

А венец по-прежнему вращался, нанизывались зерна напевных четок. И все вдруг преобразилось. Воскрес Иисус, и брызнули ликующие созвучия органов. Радостно трепетала до Евангелия за обедней песнь «Victimae Paschali laues» [86] Пасхальной жертве хвалы — лат. , а за спасением гремел гимн «О filii et filiae» [87] О сыновья и дочери — лат. , нарочито, казалось, созданный, чтобы воплощать самозабвенное веселье толпы, и уносился в восторженном гимне органных рокотов, исторгая с корнем колонны и воздымая корабли.

Удлиннялись промежутки в следовании праздничных зубцов. В день Вознесения Господня тяжелые, прозрачные кристаллы святого Амвросия сверкающей влагой оживляли крошечные водоемы алмазов. Вновь загорались в Духов день огни рубинов, озаренные ярко-малиновым гимном и рдеющим «Veni Creator spiritus» [88] Приди, Дух животворящий — лат. . Троицын день знаменовался четверостишием Григория Великого, а в праздник Тела Господня литургия раскрывала самую пленительную драгоценность своего наследства, — службу святого Фомы: «Pange linguam», «Adoro te», «Sacris Solemniis», «Verbum Supernum» [89] «Славь, мой язык», «Славлю тебя», «На празднестве святом», «Слово Божие» — лат. и непорочное чудо латинской поэзии и схоластики «Lauda Sion» [90] Хвали, Сион (Спасителя) — лат. , гимн отчетливый и отвлеченно-ясный, непоколебимый в пелене рифмованных стихов, развертывающих самую восторженную и, быть может, самую гибкую мелодию старинной музыки.

А круг все вращался в разнообразии воскресений, от двадцать третьего до двадцать восьмого, следовавших в постепенности за Духовым днем, являл цепь строгих недель паломничества и после осьмидневного празднования Всех Святых завершался воскресеньем последней седьмицы, когда освящение церквей воспевалось гимном «Coelestis urbs» [91] Град небесный — лат. , древними стансами, обломки которых плохо восстановили зодчие Урбана VIII, — старинными негранеными камнями, в туманной воде которых лишь изредка вспыхивали огоньки. Единение религиозного венца, слияние литургического года совершалось за воскресной обедней, последней после Духова дня, когда читалось Евангелие святого Матфея, которое наравне с Евангелием святого Луки, оглашаемым в первое воскресенье рождественского поста, повторяет слова Христовы о крушении времен, вещает о конце мира.

«Но этого мало», — думал Дюрталь, внимательно просматривая свой требник. Точно мелкие камни, вправлены в венец молитвослова песнопения служб святым, заполняющие пробелы, довершающие убранство круга.

На первом месте жемчуга и алмазы Пресвятой Девы, ясные драгоценности, голубые сапфиры, розовые шпинели ее антифонов, безупречно прозрачный, непорочный берилл — «Ave maris Stella» [92] Славься, Звезда морей! — лат. , бледный, омытый слезами топаз «О quot undis lacrymarum» [93] О, какое море скорби — лат. , отмечающий праздник Семи скорбей, и «Stabat», подобный гиацинту цвета подсыхающей крови.

Нанизывались праздники во славу ангелов и святых, гимны, посвященные апостолам, евангелистам, мученикам, в дни Пасхи или в иное время прославляемым, вкупе или особо, исповедникам-святителям и исповедникам простым, девам и святым женам. Все празднования эти различались молитвословиями, особыми гимнами, иногда простодушными, как, например, четверостишие, вытканное Павлом Диаконом в честь рождения святого Иоанна Крестителя.

Остается еще праздник Всех Святых с «Placare Christe» [94] Помилуй, Христос — лат. и троекратный набат громовых терцетов «Dies irae», рокочущий в день, установленный для поминовения усопших.

«Каким неистощимым сокровищем поэзии обладает церковь, какими безмерными нивами искусства!» — воскликнул Дюрталь, закрывая книгу. В нем пробудились воспоминания, навеянные чтением молитвослова.

Сколько раз забывал он по вечерам тоску жизни, слушая песнопения в церквах!

Мысленно воскрешая напевы рождественского поста, вспоминал, как случилось ему раз вечером под мелким дождем бродить по набережным.

Гонимый из дому нечистыми видениями, он почувствовал прилив растущего отвращения к своим грехам. И невольно укрылся в Сен-Жерве.

Бедные женщины лежали простертыми в приделе Богородицы. Усталый, в оцепенении, преклонил он колена, с душой, истомленной и дремавшей, бессильной пробудиться. Певчие и отроки хора вместе с двумя-тремя священниками показались в приделе; зажглись свечи, и тонкий белокурый отроческий голос запел в сумерках церкви длинные ответствия «Rorate» [95] Молитесь — лат. .

Отягченный унынием, обуреваемый скорбью, Дюрталь ощущал, как раскрывается и до самых недр содрогается его душа, а невинный голос, в юном бестрепетном неведении, почти без всякого смущения изрекал Праведному Судии: «Peccavimus et facti sumus tanquam immundus nos» [96] Согрешили и нечисты стали — лат. .

И Дюрталь повторял его слова и, устрашенный, твердил их, прибавляя: «О, да, Господи, согрешили мы и уподобились прокаженным!» — А песнь лилась, и тем же невинным отроческим голосом воспользовался Всевышний, чтобы возвестить человеку милосердие и подтвердить прощение, явленное пришествием Сына.

Вечер завершился молитвой о спасении, пропетой по древней мелодии, среди кроткого безмолвия женщин.

Дюрталь вспоминал, как ободренный, возрожденный, избавленный от своих докучных дум вышел он из храма. Дождь все также моросил, но к его удивлению, обратный путь показался ему недолгим. И, напевая пленительную мелодию «Rorate», он усматривал в этом особо благоприятное для себя знамение.

Были и другие вечера… Поминание усопших в Сен-Сюльпис и Сен-Тома-де-Аквин, где после заупокойной вечерни воскресало древнее моление римского служебника: «Languentibus in Purgatorio» [97] Томящихся в Чистилище… — лат. .

Ни в одной парижской церкви не сохранилось больше этих страниц галликанского молитвослова, и они исполнялись здесь двумя басами без участия хора. Очевидно, любили эту мелодию певчие, обычно такие посредственные, и, хотя пели неискусно, но, по крайней мере, влагали в нее частицу души.

Призыв Мадонны, заклинаемой спасти души чистилища, отражал их жалостную долю, звучал так скорбно и уныло, что, слушая, забывалось окружающее, забывался ужас этой церкви, хоры которой подобны на театральной сцене, окруженной загороженными ваннами-ложами и украшенную люстрами. И чудилось, что на несколько мгновений уносит она куда-то далеко от Парижа, далеко от толпы ханжей и служанок, в тот вечер бывших в храме.

«Ах! Сколько животворного таит в себе церковь для искусства!» — думал Дюрталь, спускаясь по тропинке, ведшей к большому пруду. Вдруг его привлек шум падающего в воду тела.

Выглянув из-за камышей, он увидел расходившиеся большие круги, в одном из которых всплыла крошечная головка с рыбой в зубах. Зверек слегка высунулся над водой, показав тонкое, обросшее шерстью туловище, и невозмутимо уставился на Дюрталя своими черными глазками. Потом мигом переплыл расстояние, отделявшее его от берега и скрылся в траве.