Анна Зегерс - Седьмой крест. Рассказы

— Все же странно, что еще есть евреи, — сказал он.

— Почему? — спросил человечек. — Когда во время всемирного потопа открыли ковчег, из него тоже еврей выскочил.

— Какой еврей?

— Да Ной.

Они шли мимо лиловых полей, на солнце поблескивали тысячи кочанов красной капусты.

— Здесь они уже здорово преуспели, — сказал Циллих.

— Да, здесь и войны-то не было.

Они подымались по пологому склону. Человечек, которого, быть может, звали Неизвестный, свернул на боковую дорогу, и она привела их по гребню холма в буковую рощицу. Потом пошли молодые низкорослые сосенки. Это был заповедник; война его не тронула, он только зарос за эти годы больше обычного. Пахло лесом и травами, и человечек раздувал ноздри. Вдруг он остановился и так резко повернулся, что Циллих испугался.

— Что случилось?

— Ничего. Погляди на реку.

Река была все та же, что и дома. Сверху она выглядела узкой сверкающей полоской. От нее никуда не уйти.

— На том берегу цементный завод, — сказал человечек. — А под нами песчаный карьер.

Тем временем инженер Вольперт обратился в особую комиссию, где сидели союзные офицеры и чиновники, ведающие подобными делами. Его показания внимательно выслушали и тщательно записали все данные, необходимые для розыска.

Когда в лагере Вольперт, смертельно усталый, лежал на нарах и терзавшие его страдания не давали ему сомкнуть глаз, мог ли он тогда себе представить, что пережитые им муки выльются всего лишь в стенограмму и протокол? Ему сказали, что пришлют повестку, как только удастся задержать разыскиваемого человека. Вольперт представил себе Циллиха таким, каким он его увидел утром в деревне, потом таким, каким он был год назад: как он в коричневой рубашке, с широко расставленными ногами внимательно и равнодушно обводит взглядом своих глаз-бусинок изможденные лица заключенных и как он сейчас шагает по шоссе, или сидит в трактире, или работает в облаке пыли на стройке — один из множества, неуловимый, неприметный, без каиновой печати на челе. Молодой офицер, давно уже занявшийся другим документом, вдруг поднял голову, быть может, потому что не услышал, как закрылась дверь за посетителем. Что-то в выражении лица Вольперта остановило его внимание.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — сказал он, — мы всех нашли — и Геринга, и Лея, и Гиммлера, ни один не скрылся.

Вольперт встал и вышел из кабинета. Печаль окутала его сердце, холодная и колючая, как иней. Прежде Вольперт думал, что, очутись он на свободе, он сразу станет веселым, веселым и беззаботным, как ребенок. Теперь же он понял, что веселье ушло так же невозвратно, как и детство, навсегда. Не только его сердце заиндевело, но и каждая мысль, каждая дружба, каждая привязанность. И земля, по которой он шагал, тоже покрылась инеем, теплая осенняя земля. Инструменты, которыми он будет работать, хлеб, который будет есть, каждая крошечка, каждая былинка — все здесь покрылось инеем. Кровь высохнет, но иней, губящий молодые побеги, как мороз, добрался до живой сердцевины всего. Американцы за конторкой принимают его, Вольперта, за человека с бешеной жаждой мести, которую они своими действиями стремятся умерить, как и любую жажду. Даже если они завтра схватят Циллиха, то не выкорчуют древа зла, на котором Циллих лишь малый листочек. Иней, покрывший все, от этого не растает, не зацветут побеги, прихваченные морозом. Печаль его сердца ничем нельзя было унять, и от того, что поймают Циллиха, ему не станет веселее.

— Нет, станет веселей, куда веселей! — воскликнул Хениш, с которым Вольперт иногда коротал теперь ночи в вагоне. — Ты не можешь не обрадоваться, если повесят этого мерзавца. И лучше всего ногами вверх. Кто не радуется, когда удается убить чумную крысу? Конечно, зло таким образом не одолеешь, ты же не можешь уничтожить самого сатану. Для этого надо было бы сперва покончить со всем старым уродливым миром, но что до меня, то я-то уж был бы вот как рад, если б им удалось, на первый случай, разделаться с Циллихом…

Песчаный карьер находился в часе ходьбы от реки. Давно уже проложили к берегу рельсы, по которым бегали вагонетки от экскаваторов к понтонам. Каменные ступени, ведущие к эстакаде несуществующего моста, взорванного во время войны, нелепо торчали в стороне на берегу, словно приглашая людей, умеющих ходить по воде как посуху.

Циллиха определили в бригаду из двенадцати человек. Он работал ожесточенно и молча. По окончании смены рабочие либо шатались по деревне, либо болтали, сидя на каменных ступенях бывшего моста. Циллих в одиночку съедал полагающуюся ему еду, потом шел в барак и заваливался спать. Каждый вечер он чувствовал себя смертельно усталым, словно только что завершилось его бегство с Востока на Запад. Товарищи по работе вскоре оставили его в покое. Его считали чудаком, но в такие-то времена чудаков повсюду было хоть отбавляй. Бригадир был им очень доволен — такие рабочие, как Циллих, на улице не валялись.

Только одно привлекало к Циллиху внимание — его постоянное желание спать. Старший в бараке шутил: вот, мол, у кого должна быть чистая совесть, ведь это, как известно, лучшее снотворное. Первое время Циллих боялся, что выдаст себя во сне. Но с той ночи в Цейсене сны ему больше не докучали, а если что и снилось, то только самое повседневное — грохот для просеивания песка, который опять забился, или вагонетка, которую не удавалось достаточно быстро нагрузить. Больше всего он любил предвечерние часы, когда он один приходил в барак. Там было тихо и пусто, ничто его не раздражало, разве только недостаточно аккуратно застеленные нары. Как-то ему даже пришло в голову, что нерях надо бы в наказание гонять по плацу, пока они не упадут в изнеможении, а потом заставить десять — двенадцать раз перестилать нары, спать же они должны прямо на полу, лучше всего в специально налитой луже, и при этом можно еще сказать, что в их же интересах не делать снова беспорядка. Но после этой краткой вспышки бешенства он сообразил, что зря себя мучает, не его дело, как заправлены нары в этом бараке, волноваться по этому поводу ему нечего.

Как-то вечером он сидел у себя на нарах, настолько низких, что с них даже в окно нельзя было смотреть. Так он больше всего любил проводить время: находиться одному в этом большом помещении. Он медленно мыл ноги, тер каждый палец в отдельности. И вдруг кто-то крикнул у него за спиной:

— Добрый вечер, Шульце!

В сумерках Циллих не сразу узнал стоящего в дверях — это был тот самый человечек, которого он встретил на шоссе прямо за Вейнгеймом. В петлице у него на этот раз была не астра, а лютик. Циллих разозлился, что не сможет теперь так же тщательно протереть оставшиеся два пальца на ногах, как остальные восемь. А человечек тем временем подошел к нему поближе.