Анна Зегерс - Седьмой крест. Рассказы

— Я тебя совсем потерял из виду на этом чертовом карьере, — сказал он. — Меня поселили в последнем бараке, вон там, внизу, у реки. А мне хотелось узнать, нравится ли тебе здесь. Ведь это я, можно сказать, тебя сюда привел.

Циллих ответил, не вынимая ног из чуть теплой воды:

— Спасибо, здесь неплохо.

— Я тебя везде искал, и в столовой, и в деревне, и в лесу. Пока мне кто-то не сказал: «У нас в бригаде есть один тип, который сразу же после работы заваливается дрыхнуть. Спит как сурок».

От этого сообщения Циллиху стало как-то не по себе, быть может, только потому, что чем-то он все же привлек к себе внимание товарищей. Ему хотелось, чтобы гость поскорее ушел. Он молчал.

— Легче всего найти человека, если он ночи проводит дома. Кто шатается, тот может оказаться где угодно. А тот, кто торчит дома, оказывается всегда в одном и том же месте — в постели.

Циллих вытер ноги. У него лежала приготовленная пара носков, он их быстро выстирал в той же воде. Потом выплеснул грязную жижу в окно.

— У тебя даже носки есть! — воскликнул человечек.

— У меня? Ага… Ношу по воскресеньям.

— А что ты делаешь в воскресенье?

— Какое тебе дело?

— Мне? Да никакого. Я вовсе не хочу тебе портить воскресные удовольствия. Я вообще могу уйти.

«Этого нельзя допускать, — подумал Циллих. — Он не должен уйти с обидой».

— Да что ты, я не к тому. Пожалуйста, не уходи так быстро, Неизвестный.

Человечек рассмеялся.

— У тебя хорошая память, — сказал он. — Но здесь я числюсь, разумеется, под своей настоящей фамилией: Пятница.

— Почему же ты мне сказал, что твоя фамилия Неизвестный?

— Не так-то приятно быть Пятницей. Это ведь несчастливый день. Петер Пятница. К тому же мы и встретились в пятницу. Если бы ты все это знал, ты бы скорее всего и не пошел со мной.

— Правда? Это была пятница? — испуганно переспросил Циллих.

— Пятница, — весело подтвердил Петер Пятница, уселся поудобнее, положив ноги в сапогах прямо на одеяло, и продолжал болтать. — Скажи-ка, а из твоей бригады еще никто не удрал? Из нашей сразу двое. Из города приехал какой-то чиновник, он со старшим по бараку стал проглядывать все списки, отмечая целый ряд фамилий. А те двое, не долго думая, тут же дали деру. — Он явно наслаждался испугом Циллиха. — Один из них мне сразу показался подозрительным: больно вид у него был дурацкий при погрузке. Я сразу решил, что это какой-нибудь важный господин. Не забавы же ради он здесь надрывается! Представляешь, чиновник притопал к нам в барак, а этот тип так побледнел, что я подумал: «Попался, голубчик».

Циллих был рад темноте, которая не позволяла разглядеть выражение его лица.

— Кто же это был? — спросил он.

— Говорят, некто Рецлов, комендант лагеря смерти, так, кажется, это теперь называют. Этих господ, видно, всех перевешают.

Он как-то странно, веселыми глазами, посмотрел на Циллиха. «Комендантом нашего лагеря был Зоммерфельд. Он, наверное, тоже имел бы дурацкий вид, если бы ему пришлось грузить мешки, — думал Циллих. — Вот крестьянин, как я, — это дело другое. В деревне с малолетства привыкаешь таскать тяжести».

— А кто был другой? — спросил он.

— Представь себе, — ответил Пятница, — твой однофамилец!

Циллиха так и обдало холодом. К тому же ему показалось, что Неизвестный, который вдруг почему-то оказался Пятницей, наблюдал за ним в темноте.

— Мне ведь сразу показалось странным, — сказал Пятница, — что именно тебя тоже зовут Шульце.

— Что же я могу поделать?

— Ты? Да ничего. — И он добавил, словно всерьез хотел его утешить: — По-моему, никто вообще ничего не может поделать в таких случаях. Все зависит от судьбы. Ты не считаешь?

— Да, конечно, — горячо подтвердил Циллих.

В эту ночь он заснул не так быстро, как обычно. Он только притворился спящим. Он решил, что беглецы оказали ему большую услугу — отвлекли на себя все подозрения. Особенно второй, фамилия которого тоже Шульце.

Вскоре стало ясно, насколько верную тактику он выбрал, когда вел себя тише воды, ниже травы. При первом же переформировании бригад прораб назначил его бригадиром. Теперь Циллих отвечал за одиннадцать парией, некоторые из них прежде были его товарищами по работе. Они должны были добывать песок из котлована, просеивать его и нагружать в вагонетки.

Та бригада, в которой он прежде работал, не отставала от других бригад, наверное, только потому, что Циллих своим упорством и неутомимостью задавал темп работы. Он успевал иногда кинуть в вагонетку три лопаты песку, пока его сосед управлялся с одной. Но он никогда ничего не говорил по этому поводу, чтобы не привлекать к себе внимание. Теперь он больше не сможет подгонять их своим примером, бригада его, конечно, резко снизит выработку, и прораб призовет его к ответу. Когда он начал покрикивать, члены его бригады сперва смеялись.

— Что это с тобой стряслось, Шульце? Тебе что, платят за каждую песчинку?

Но они перестали смеяться, видя, что бригадир прижимает их все больше и больше. Особенно он преследовал некоего Хагедорна, своего прежнего напарника, которого он теперь с утра до вечера гонял за всяческие провинности. Циллих даже доложил прорабу, что Хагедорн тянет назад всю бригаду. Он, мол, с самого начала обратил внимание на его нерадивость, да и вся бригада в целом работает из рук вон и скоро, наверное, станет худшей на карьере, но дело все-таки можно еще поправить, если удалить из бригады лентяя Хагедорна. «Погоди, Хагедорн, я тебя прищучу!» — думал Циллих, смакуя давно уже забытый вкус власти, правда, небольшой, не над жизнью и смертью, не над телом и душой, но все же хоть какой-то власти.

Прораб был спокойный, добродушный человек, он слушал обвинения Циллиха, внутренне забавляясь, но никаких выводов не делал. Однако рабочие бригады все больше наседали на прораба, чтобы он убрал Циллиха. Жалобы его тоже сперва только забавляли, но постепенно он стал их выслушивать все с большим недоумением, качая головой. Когда Циллих в очередной раз потребовал, чтобы убрали Хагедорна, он принял наконец решение: как только снова переформировали бригады, он послал Циллиха работать на новый участок и перевел его в другой барак, в противоположном конце карьера.

Подавленный, в полном недоумении перебрался Циллих на новое место. А следом пополз слушок, что с этим типом каши не сваришь. Сперва он молча сносил все насмешки, хотя понимал, откуда они взялись. Некоторое время он работал, как вначале, с ожесточением, не зная устали, молча. Но вот однажды разозлился на своего напарника за то, что тот закурил, когда, по мнению Циллиха, надо было вовсю вкалывать, и не смог промолчать. Однако его ворчанием возмутился не только напарник, но и вся бригада, и язвительным замечаниям не было конца.