Анна Зегерс - Седьмой крест. Рассказы

Фюльграбе сказал:

— Знаешь, куда я как раз собирался?

— Нет. Куда?

— На Майнцерландштрассе.

— Зачем? — спросил Георг.

Он запахнул пальто, чтобы не прикасаться к пальто Фюльграбе. «А может, это вовсе не Фюльграбе?» — пронеслось в его сознании.

Фюльграбе тоже запахнул пальто.

— А ты забыл, что находится на Майнцерландштрассе?

— Верно, забыл, — сказал Георг устало.

— Гестапо, — сказал Фюльграбе.

Георг молчал. Он ждал, когда рассеется это странное видение.

Фюльграбе начал:

— Слушай, Георг, знаешь ты, что происходит в Вестгофене? Знаешь ты, что они уже всех переловили, кроме тебя, меня и Альдингера?

Перед ними на песке, в ярком солнце, их две тени сливались. Георг сказал:

— Откуда ты знаешь? — Он еще дальше отодвинулся от Фюльграбе, чтобы тени четко отделялись друг от друга.

— Ты что же, ни в одной газете не видел?

— Видел, там…

— Вот посмотри.

— Кого же они разыскивают?

— Тебя, меня и Дедушку. Его-то уж, наверно, удар хватил, и он валяется где-нибудь в канаве. Долго ему не выдержать. — Он вдруг потерся головой о плечо Георга. Георг закрыл глаза. — Если бы еще кто-нибудь уцелел, они бы и его приметы описали. Нет, нет, всех остальных они поймали. Они поймали Валлау, и Пельцера, и этого, как его, Беллони. А крики Бейтлера я сам слышал.

Георг хотел сказать: я тоже. Его рот открылся, но он не в силах был издать ни звука. То, что сказал Фюльграбе, — правда, безумие и правда. И он крикнул:

— Нет!

— Ш-ш… — сказал Фюльграбе.

— Это неправда, — сказал Георг. — Это невозможно, они не могли поймать Валлау. Он не из тех, кого можно поймать.

Фюльграбе засмеялся.

— А как же он очутился в Вестгофене? Милый, милый Георг! Мы все с ума посходили, а Валлау больше всех. — Он добавил: — Ну, а теперь с меня хватит.

— Чего хватит? — спросил Георг.

— Да этого сумасшествия. Что касается меня, то я отрезвел. Я явлюсь.

— Куда явишься?

— Я явлюсь, — повторил Фюльграбе упрямо. — На Майицерландштрассе. Я сдамся, это самое разумное. Я хочу сохранить свою голову, я пяти минут больше не выдержу этой свистопляски, а в конце концов меня все равно сцапают. Это уж как пить дать. — Он говорил спокойно, все спокойнее. Он нанизывал слово за словом, рассудительно и однотонно: — Это единственный выход. Тебе ни за что не перейти через границу. Невозможно. Весь мир против тебя. Просто чудо, что мы оба еще на свободе. Вот мы добровольно с этим чудом и покончим, прежде чем нас поймают, а тогда уж всем чудесам конец. Тогда спокойной ночи. Ты представляешь себе, что Фаренберг сделает с теми, кого поймают? Вспомни Циллиха, вспомни Бунзена, вспомни «площадку для танцев».

От этих слов Георга охватил ужас — ужас, с которым невозможно бороться, от которого заранее каменеешь. Фюльграбе, видимо, только что побрился. Его жидкие волосы были прилизаны, от них пахло парикмахерской. Да верно ли, что это Фюльграбе?

— Значит, ты все-таки помнишь, — продолжал тот, — помнишь, что они сделали с Кербером, когда прошел слух, будто он задумал бежать? А он и не думал. А мы бежали.

Георг почувствовал, что дрожит. Фюльграбе посмотрел на него, затем продолжал:

— Я сейчас же туда отправлюсь. Поверь мне, Георг. Это самое лучшее. И ты пойдешь со мной. Я как раз собирался. Сам бог свел нас с тобой. Факт.

Его голос сорвался. Он дважды кивнул головой.

— Факт, — повторил он и снова кивнул.

Георг внезапно выпрямился.

— Ты с ума сошел, — сказал он.

— Увидим, кто из нас двоих с ума сошел, — отозвался Фюльграбе и с той особой спокойной рассудительностью, из-за которой он в лагере заслужил славу уравновешенного человека, никогда не повышавшего голос, продолжал: — Собери-ка остатки разума, мой милый. Взгляни-ка правде в лицо. Очень неприятные вещи тебя ждут, если ты не пойдешь со мной, дружочек, уверяю тебя! Факт! Ну, идем!

— Нет, ты окончательно спятил, — сказал Георг. — Да они животы надорвут, если ты явишься! Ты что думаешь?

— Смеяться будут? Пускай смеются. Но пусть меня оставят жить. Оглянись кругом, дружочек. Ведь ничего другого тебе не остается. Если тебя сегодня не сцапают, так сцапают завтра, и ни одному псу до тебя дела нет. Эх, дружок, дружок! В этом мире много кой-чего изменилось. Это самое-самое-самое разумное. Это единственное, что нас спасет. Идем, Георг.

— Ты окончательно спятил…

До сих пор они сидели одни на скамейке. Теперь к ним подсела женщина в чепце медицинской сестры. Осторожным привычным движением покачивала она детскую коляску. Роскошная коляска, набитая подушками, кружевами, бледно-голубыми бантами, а в ней — крошечное спящее дитя, очевидно спящее еще недостаточно крепко. Она поставила колясочку так, чтобы на нее падало солнце, вынула шитье. Бросила быстрый взгляд на обоих мужчин. Она была на вид, что называется, женщина в соку, не молодая и не старая, не красивая и не безобразная. Фюльграбе ответил на ее взгляд не только взглядом, но и кривой улыбкой, какой-то жуткой судорогой всего лица. Георг видел это, ему стало гадко.

— Пойдем, — сказал Фюльграбе. Он встал. Георг схватил его за руку. Фюльграбе вырвался движением более резким, чем то, каким Георг схватил его, и задел Георга рукой по лицу. Он наклонился над Георгом и сказал: — Кто не хочет слушать советов, тот пеняй на себя. Прощай, Георг.

— Постой, подожди минутку, — сказал Георг. Фюльграбе действительно еще раз опустился на скамью. Георг сказал: — Не делай этого, не делай такого безумия. Самому в петлю лезть! Да ведь тебя сразу прикончат. Ведь они еще никогда никого не пожалели. Ведь на них ничего не действует. Одумайся, Фюльграбе! Фюльграбе!

Близко придвинувшись к Георгу, Фюльграбе сказал совсем другим, печальным голосом:

— Милый мой Георг! Пойдем. Ты же был хорошим товарищем. Ну пойдем со мной. Очень уж страшно идти туда одному!

Георг посмотрел на рот, откуда исходили эти слова, рот с редкими зубами, которые, вследствие слишком больших промежутков, казались чересчур крупными, зубы скелета. Его дни, конечно, сочтены. Вероятно, даже часы. Он уже помешанный, думал Георг. Он горячо желал, чтобы Фюльграбе поскорее ушел и оставил его одного и в здравом уме. Вероятно, Фюльграбе то же самое подумал о Георге. Ошеломленный, он взглянул на Георга, словно только сейчас понял, с кем, собственно, имеет дело. Затем встал и зашагал прочь. Он исчез за кустами так быстро, что Георгу вдруг показалось, будто эта встреча ему только померещилась.

Его опять потряс приступ страха, такого же внезапного и бурного, как тогда, среди ивняка, в первые часы побега. Ледяной озноб трепал его тело и душу. Всего три минуты, но это был один из тех приступов, от которых человек седеет. В тот раз на нем была арестантская одежда и выли сирены, теперь было еще хуже. Смерть была так же близко, но не за спиной, а везде. Он не мог ускользнуть от смерти, он физически ощущал ее, как будто сама смерть — это что-то живое, как на старых картинах, — существо, притаившееся вон там, за клумбой с астрами или за детской коляской, сейчас оно выйдет оттуда и прикоснется к нему.