Герман Банг - Тине

— Как там уютно и тепло, — сказал Берг, воротясь.

Тине собралась уходить. Ей как-то было не по себе, словно они остались одни на весь заброшенный дом. Но лесничий подошел к столу и сказал:

— В сегодняшних газетах описано погребение. Может, почитаем?

Для Тине всегда было праздником, когда лесничий вслух читал свежие газеты — их доставляли по средам и субботам — либо вынимал книгу из шкафа, где стояли все трагедии Эленшлегера.

— Спасибо, — сказала она. — Только Софи тоже рада будет послушать. — Тут Тине вышла, отыскала Софи, которая, обмотав голову платком, дремала у печки, вернулась вместе с ней и села в уголке возле книжного шкафа, где всегда сидела во время чтения.

Берг медленно развернул обведенный черной каймой газетный лист и на мгновение сложил руки поверх листа.

— Теперь он обрел вечный покой, — сказал Берг проникновенно и тихо.

Затем он вполголоса начал читать про «Последний путь короля». В большом доме не слышалось ни звука, кроме его приглушенного голоса.

Тине не различала слов, она внимала только звукам этого голоса, знакомого по множеству таких же мирных вечеров, и вновь видела, как фру Берг сидят перед лампой, вновь слышала ее смех — фру Берг всегда смеялась над плачущей Тине, а слезы и теперь вперегонки бежали по ее щекам…

— «…Но вот вспыхнули факелы и свечи, освещая путь короля к месту последнего упокоения, и все, кто ни жил вдоль этого пути, стремились опередить других, воздавая королю последние почести.

На всех колокольнях звонили колокола, в каждой усадьбе, каждом доме, вплоть до самого бедного, — во всех окнах горели свечи. Там и сям в глубокой ночной мгле собирались кучками безмолвные зрители…»

Всхлипывания сидевшей в углу Софи перешли в громогласный плач, лесничий же читал дальше:

— «…Катафалк остановился перед станцией железной дороги, восемь лошадей в черных попонах были выпряжены конюшими, которые весь путь проделали пешком за высокими господами, над катафалком натянули парусину, чтобы защитить и самый катафалк, и гроб от начавшегося дождя. Гусары встали в последний ночной караул у тела короля Фредерика Седьмого…»

Берг умолк, голос у него начал хрипнуть.

Тине сидела, глядя прямо перед собой: она вспоминала многократно читанные трагедии — трагедию об Акселе и другую, о королеве Зое… В последнем действии фру Берг тоже всегда начинала плакать, а когда Берг читал особенно трогательное место, они украдкой пожимали друг другу руки под столом.

Берг продолжал читать про церемонию похорон и надгробную речь. Голос его так дрожал, что порой трудно было разобрать слова: — «…Господь взял его от нас и призвал к себе, но любовь народная провожает его до могилы словами сердечного прощания. Они раздаются во всех слоях общества, из уст воинов, которые сражались за короля и отечество, из уст того, кто в мирных свершениях понял, как возросло при короле здоровое предпринимательство и народное благосостояние; из уст честного крестьянского сословия, ради которого Фредерик Седьмой завершил все начатое Фредериком Шестым…» Да, — сказал Берг, — это правда.

Тине вздрогнула, когда он прервал чтение, когда же он продолжил, она начала внимательно вслушиваться, — ведь это было их последнее вечернее чтение, и одному богу известно, надолго ли. — «…Затем гроб был снят с катафалка и перенесен в часовню, где у входа выстроились герольды и часть погребальной свиты. С духовенством во главе процессия влилась в двери часовни. Гроб занял свое место, епископ Зеландский взошел на затянутую крепом кафедру и сотворил молитву, состоялась последняя погребальная церемония, и орудийные залпы перед церковью возвестили, что гроб с телом короля Фредерика поставлен в склеп…»

Софи закрыла руками лицо. Тине неотрывно смотрела, как читает Берг.

— «…Под звуки органа траурный кортеж в молчании покинул церковь, после чего Их Величества вернулись в Копенгаген».

Берг сложил газету и, прежде чем кто-либо успел вымолвить хоть слово, Тине встала.

Тогда Берг, прислонясь головой к стене, обвел комнату долгим взглядом, как несколькими минутами раньше, и сказал:

— А как Херлуф плакал, когда садился в шлюпку…

Софи вызвалась проводить Тине, и они зажгли фонарь. Его трепетный свет прыгал по деревьям и кустам. Софи толковала о вещих знамениях.

— Их не перечесть… Нынешним летом в лесничестве жутковато было… по ночам особливо такие страсти…

Стук кареты Софи, к примеру, своими ушами слышала целых три раза, последний раз — ясней ясного, как она подъехала к парадному крыльцу.

— Мы выходим, а кареты никакой и в помине нет… и в помине, фру то же самое говорила. А ведь всякому известно, — всхлипнула Софи, — чего надо ждать, когда трижды услышишь карету.

Тине не отвечала, и они молча продолжали свой путь в темноте. На дворе у Пера Эриксена залаяла дворовая собака, а у барышень Иессен проснулся мопс.

— Бог да хранит господина лесничего и его жену, — произнесла Софи таким тоном, словно уже бросала комья земли на крышку их гроба.

Тине глубоко вздохнула, как вздыхает человек, проснувшийся от холода.

— До чего ж холодно сейчас возле Данневирке, — сказала она.

Они подошли к повороту дороги у трактира, а Тине знала, что Софи боится по ночам подходить слишком близко к кладбищу. — Теперь я одна доберусь, — сказала она. — Спасибо тебе за компанию. Проследи, чтобы чай у лесничего был нынче не хуже, чем всегда.

— До свидания, фрекен Тине.

— До свидания.

Медленно приближаясь к школе, Тине слышала еще, как взлаивают собаки на проходящую мимо Софи.

Тине постучала, услышала сперва, как затявкал Даге, потом — как мать спустила ноги с кровати.

— Это я, мама, — сказала она.

Мадам Бэллинг в ночной кофте и полосатом чепце отворила ей дверь.

— Лесничего берут в армию, — едва войдя в сенцы, выпалила Тине.

— Ах ты, господи, — запричитала мадам и, не затворяя дверей, побрела обратно к своему старику, — ах ты, господи.

— Этого и следовало ожидать, — сказал Бэллинг, садясь в постели.

Тине должна была все объяснить по порядку — как Иессен пришел и принес предписание прямо на пароход…

— Стало быть, и фру все знает, стало быть, и фру все знает, — твердила мадам Бэллинг и никак не могла остановиться. — Стало быть, и фру все знает. Бедняжка…

— Не оставь нас, господи, — сказал Бэллинг, молитвенно складывая руки, когда жена его наконец смолкла.

Тине очень устала и пожелала родителям спокойной ночи. Она дернула дверь школы, чтобы проверить, заперта ли она, затем поднялась по лестнице, держа свечу с превеликой осторожностью — из-за соломы, на которой сушились яблоки.

У себя в комнате она завела будильник, сняла с подоконника желтофиоли и поставила их на пол.