Эрнст Юнгер - Африканские игры

— Конина!

Потом спросил, нет ли у меня сигареты, а когда я предложил ему табаку, взял щепотку и очень ловко закатал ее в лист папиросной бумаги, извлеченный из грязного кармана. Он курил, растянувшись на одной из кроватей, в качестве подушки подложив под голову перевязанную шпагатом котомку, и попутно сделал несколько скупых сообщений о своей персоне.

Его зовут Франке, ему двадцать лет, он родом из Дрездена и прежде занимался керамикой.

— Керамика, — объяснил он, — это художественное гончарное ремесло, которое в Дрездене монополизировано большой гильдией.

Но ему, видно, у гончаров не особенно нравилось, ибо он вскоре сбежал от своего саксонского мастера и отправился странствовать по проселочным дорогам. Родителям несколько раз удавалось вернуть его с помощью полиции, но потом, когда эта игра стала повторяться слишком часто, они отреклись от него, напророчив плохой конец. Он уже второй год бродяжничает и решил завербоваться в Иностранный легион, потому что боится зимы.

— Им в Дрездене наплевать на меня, — закончил он свою речь, — а подыхать с голоду я могу и в Алжире.

Его рассказ продолжался бесконечно, парень будто убеждал в чем-то самого себя; казалось, ему все равно, отвечаю ли я. Вообще, у меня сложилось впечатление: этого типа не интересует ничего, кроме собственной персоны. Поэтому от него веяло странной пустотой и холодом — вероятно, бесцельное бродяжничество по проселочным дорогам было единственным состоянием, соответствующим его натуре. Вся Африка значила для него не больше, чем прибежище на зиму, а на мой вопрос, какую жизнь он намерен вести там, на юге, он вообще не ответил.

Зато я скоро заметил, что его в первую очередь волнуют два вопроса, к которым он снова и снова возвращался, хотя я на них ответить не мог. Один касался «денежного задатка», о размерах которого у него были самые фантастические представления и который, как он почему-то предполагал, нам должны были выплатить завтра утром.

Не меньше угнетала его и забота о том, дадут ли ему уже завтра пару новых сапог, и он не уставал повторять:

— Они непременно должны выдать мне сапоги — ведь сапоги мне причитаются? Ты как думаешь?

Его сапоги — а он улегся на кровать не разувшись — и впрямь достигли последней степени ветхости, какую только можно себе представить.

Мы еще долго переговаривались в темноте, пока нас не сморил сон.

Проснувшись, я обнаружил, что Франке уже с раннего утра принялся действовать. Он очень ловко разведал обстановку на кухне и не только принес нам кофе и длинный белый батон, но сумел также раздобыть пачку сигарет, которую тщательно прятал от меня. Порассуждав вслух о сапогах и денежном задатке, он с ворчанием растянулся на кровати, я же снова стал листать свою книгу.

Наше молчаливое сосуществование вскоре было нарушено появлением тощего верзилы, который, недоверчиво осмотрев нас, рухнул на одну из кроватей и, свесив через край длинные ноги, погрузился в какие-то мрачные думы. Он производил еще менее приятное впечатление, чем Франке: большие, поросшие черным пушком кулаки и всклокоченная шевелюра, которая на низком лбу почти соприкасалась со сросшимися бровями, придавали ему вид первобытного дикаря. К тому же он постоянно дрожал — как мне казалось, от внутреннего буйства.

Пролежав примерно два часа в такой позе, он внезапно испугал нас ужасным ревом. Вскочив и швырнув в угол табуретку, он стал кричать: мол, неужели в этом жалком свинарнике совсем нечего пожрать… Мы поспешили предложить ему остатки белого хлеба и смотрели, как он засовывает в рот большие куски, которые отхватывает складным ножом. Насытившись, он немного оттаял и сообщил нам, что его зовут Реддингер. Присовокупив к этому невнятный намек, из которого я понял только, что он перешел границу туманной ночью и что ему важно представить себя человеком, которому ничего на свете не страшно.

Франке, похоже, мало обрадовался новому товарищу. Когда мы с ним и с нашим солдатом в полдень отправились на кухню за едой, он проворчал:

— Таких субъектов вообще нельзя сюда принимать. С первого взгляда видно, что у него рыльце в пушку!

Когда я спросил, что он этим хочет сказать, Франке лишь насмешливо посмотрел на меня.

Наш обед проходил в очень напряженной атмосфере: мы все отчетливей понимали, что с Реддингером нужно цацкаться, как с сырым яйцом, если не хочешь вызвать у него новый припадок бешенства. Он сидел за столом с видом человека, который ждет только повода, чтобы совершить убийство. И между ним и Франке дело наверняка дошло бы до драки, если бы тем временем в нашей компании не объявился четвертый — кряжистый, крепкого сложения парень, который с порога назвался Паулем Эккехардом и сразу очень бодро вошел в комнату.

Вскоре он показал, что мастерски владеет всеми возможными и невозможными искусствами, а в тот день, для начала, хорошо подвешенным языком поведал нам о перипетиях своей судьбы. Он, собственно, был слесарем, но его, как и Франке, одолела страсть к бродяжничеству, и, после того как он несколько раз сбегал, его поместили в приют для малолетних правонарушителей. Там он живо сделался главарем заговорщиков. И в один прекрасный день, когда всех воспитанников построили во дворе на поверку, он (как он тут же нам продемонстрировал) «с громким та-та-ра-та» на глазах у оцепеневшего персонала совершил побег вместе с дюжиной товарищей, просто выскочив через открытые в тот момент ворота.

Продолжая скитаться, он примкнул к труппе бродячего варьете и исполнял там роль партерного акробата. Затем он рассказал нам, как недавно договорился с несколькими дельными товарищами по труппе, что они по отдельности перейдут в разных местах границу, чтобы потом всем вместе поискать приключений в Алжире.

— А если нам там не понравится, — добавил он, — мы тем же манером смоемся обратно!

Такая натура была мне куда симпатичнее, чем мрачная холодность Франке или полубезумное поведение Реддингера. И человек этот — Пауль — сразу создал атмосферу общности. Он скинул куртку и, поскольку под ней была лишь безрукавка, обнажил крепкие руки, поиграл мускулами — вероятно, не без тайного намерения, — заставив их змеиться, как это делают атлеты из цирковых балаганов. Мне особенно понравилось, что вытатуированная на одном из бицепсов обнаженная дама при этом двигалась так чувственно, будто исполняла танец живота. Пауль дал нам возможность полюбоваться некоторыми из своих главных номеров: сделал «мостик» между двумя табуретками, исполнил сальто без подкидной доски и стойку на одной руке.

Потом он достал губную гармошку и заиграл на ней так искусно, что даже наш сторож, который с появлением страшного Реддингера почти полностью скрылся из виду, начал снова время от времени просовывать голову в дверь. Складывалось впечатление, что этот музыкальный инструмент особенно соответствует натуре Пауля, который и вообще дышал энергично, раздувая щеки, — о таких людях в народе говорят, что они, дескать, плевать хотели на все неприятности и только знай себе насвистывают.