Эрнст Юнгер - Африканские игры

За тем же столом сидели два парня. Один — совершенно павший духом ландскнехт с лицом, напоминающим череп. Его, похоже, лихорадило: глаза у него блестели, а руки дрожали так сильно, что он едва мог пригубить стакан. Другой, в костюме из дорогой тонкой ткани, безучастно что-то бубнил себе под нос.

Решив, что сейчас самое время рассмотреть пойманную на бруствере ящерицу, я извлек маленькое существо из сигаретной пачки и посадил себе на ладонь. Мое действие тотчас привлекло внимание хорошо одетого молодого человека, который до сих пор, казалось, не замечал меня, — он сказал, что это очень красивый экземпляр, который почти не встречается по ту сторону Альп.

— Но, — добавил он с печальной улыбкой, — от такого хобби вам теперь придется отказаться.

Я ответил, что не вижу для этого причин, ведь тут требуются лишь хорошие глаза, — и между нами завязался разговор.

Леонард — под этим именем представился мне новый знакомый — ощущал себя, очевидно, в положении человека, который вдруг проснулся в каком-то жутком окружении и чья последняя надежда заключается в том, что все это окажется сном. Рассказ его был путаным и бессвязным, но он очень радовался, что нашел хоть кого-то, с кем вообще можно поговорить, и после многочисленных повторений я все-таки кое-что понял.

Леонард учился во Фрайбурге. Родители его умерли, но у него был старший брат, с которым, как он выразился, его связывали тесные дружеские отношения и в семье которого он обычно проводил каникулы. Он верил в эту дружбу и во время последних осенних каникул, пока — несколько дней назад — не случилось событие, которое выбило его из привычной колеи и, кажется, полностью изменило свойственное ему прежде отношение к жизни. О сути происшедшего он умолчал, а из его намеков я понял лишь, что он собирался из темной прихожей открыть дверь в столовую, где его ждали к ужину, как вдруг — снаружи — услышал слова, которые его насторожили. Оставшись стоять за дверью, он подслушал весь разговор между братом и его женой; и услышанное подействовало на него так, словно его нежданно ударили обухом по голове.

Я возразил, что чья-то беседа, сама по себе, все же не может быть настолько значимой. Леонард бросил на меня такой взгляд, будто я на мгновение пробудил в нем проблеск надежды, и потом сказал:

— Знаете ли, в каждом человеке есть, позволю себе так выразиться, последняя правда, которую он сам не знает или не признает и даже никогда о ней не догадывался. И если эта правда случайно открывается вам, у вас будто почва из-под ног уходит. Вы словно обрушиваетесь в пропасть, как лунатик, которого неосторожно окликнули. Такое со мной и произошло в тот вечер: я слышал, что они говорили, как в страшном сне. И я, в чем был, поспешно схватил деньги и без пальто и шляпы выскочил из дому. Потом поймал первую попавшуюся машину, пересек границу и поехал дальше, в Париж; там я провел несколько безумных ночей. И если вы спросите меня, как я попал в это вот место и в эту компанию, я не смогу вам ответить. Я сам не знаю.

Взгляд его задержался на старом пропойце, которого сотрясал очередной приступ лихорадки, и я испугался, что сейчас увижу, как он расплачется. Он, казалось, пребывал в том состоянии нереальности, которое размещается между двумя моментами опьянения. Здесь, стало быть, я столкнулся с примером вербовки, какой она описывается в книгах.

У Леонарда было умное, но расслабленное лицо, в чертах которого выражалась болезненная чувствительность; лица такого типа нередко можно встретить на юге нашей страны. В нем ощущалось чрезвычайное добродушие, и вместе с тем, как я заметил позднее, — подспудный жар, свойственный баденскому вину. Он, безусловно, получил хорошее образование — правда, такого рода, какое приобретается в тепличных условиях и которое в трудных ситуациях, вместо того чтобы защитить от боли, только усиливает ранимость. Хотя Леонард часто употреблял слова, которые меня раздражали (например, «гармония», «родство душ» и тому подобное), мне его все-таки было жаль, и я решил взять его под защиту. Мы расстались, договорившись встретиться вечером.

Теперь я попытался отыскать то место на верхнем валу, о котором говорил Пауль, и мне удалось это сделать, не попавшись надсмотрщикам в форме, которые рыскали по форту в поисках послушных рабов. Пройдя по узкому проходу, я попал к обращенной в сторону моря бойнице, которая представляла собой скрытый наблюдательный пост. Здесь я вернул ящерице свободу. Отсюда открывался еще лучший вид, нежели с нижнего бруствера, а изгиб вала заслонял остальную часть форта. Это уединенное место, казалось, предназначено именно для того, чтобы я мог без помех погружаться в свои грезы: и я представил себе, что весь мир обезлюдел. При этом чудесным образом проступило Безмолвное. Чему способствовали, пожалуй, здешние обнаженные горы и море, на недвижной поверхности которого не сверкал ни единый парус. Медленно и с нарастающим наслаждением разглядывал я каждую складку горной породы, каждую деталь очертаний островов и бухт.

Этот ландшафт обладал большой духовной силой и, закругляясь, образовывал волшебное кольцо, с помощью которого я без труда вызвал Доротею. У меня, с тех пор как в Вердене я подошел к полицейскому, не было возможности сосредоточиться, и я чувствовал, что нуждаюсь в ободрении. Особенно ослабил меня разговор с Леонардом. До встречи с ним события носили характер какого-то веселого приготовления, и даже то обстоятельство, что швейцарский капрал задержал нас на вокзале, воспринималось как часть игры. Однако после недавнего соприкосновения с чужим горем меня на мгновение охватил неведомый прежде страх: будто земля внезапно утратила твердость, и мне мешает уверенно шагать по ней опасение, что здесь начинается трясина…

В тот день Доротея показалась мне более близкой, более телесно-осязаемой, чем обычно, и жаль, что разговор, состоявшийся между нами (как и все связанные с ним обстоятельства) сохранился в моей памяти столь неотчетливо. Я удивился, что она сразу заняла позицию против Леонарда, потому что ждал скорее обратного. Тем не менее она посоветовала мне избегать общения с ним, более того, относиться к его переживаниям с иронией — как и вообще я заметил в ней стремление укрепить мою гордость. Часто у меня возникало чувство, что она подталкивает меня к чудовищному. В любой дружбе, в любой любви одновременно заключена и жестокость — заключена попытка ограбить мир. Как можно расстраиваться из-за Леонарда, убеждала она меня, если он оказался здесь лишь потому, что спасовал перед дулом пистолета. Близость смерти пугает его — и именно с этим, а вовсе не с положением, в котором он оказался, связан постоянно испытываемый им страх. Именно по этой причине усилия высших сил, которые уже спешили ему на помощь, оказались тщетными.