Эрнст Юнгер - Африканские игры

Я чувствовал, что таким усилиям, направленным на выталкивание себя в мир приключений, больше всего мешает мой собственный страх. Сильнейшим моим противником в данном случае был я сам: инертное существо, которое любит мечтать над книгами и следить за передвижением своих героев по опасным ландшафтам, вместо того чтобы в ночь и туман самому убежать из дому и последовать их примеру.

Но во мне был еще и другой, более дикий, дух, который нашептывал, что опасность это не спектакль, каким любуешься из удобного кресла, что ее воспринимаешь совсем иначе, когда отваживаешься ступить в ее реальность; и этот другой пытался вытащить меня на сцену.

Во время таких тайных бесед, по ходу которых мне предъявлялись все более суровые требования, меня часто охватывал трепет. Мне не хватало также практической сметки: мысль о том, как много потребуется мелких уловок и хитростей, чтобы осуществить план побега, угнетала меня. Как все мечтатели, я бы хотел иметь волшебную лампу Аладдина или кольцо рыбака Джудара [2] Персонаж «Тысячи и одной ночи» («Сказка о Джударе», ночи 607–624). , с помощью которых можно вызывать услужливых джиннов.

С другой стороны, скука, точно смертельный яд, с каждым днем все сильнее проникала в меня. Мне казалось совершенно невозможным, что я сумею «стать» чем-то; мне претило само это слово, и из тысячи должностных мест, предлагаемых цивилизацией, ни одно, как я думал, не предназначалось для меня. Скорее меня прельстило бы какое-нибудь из самых простых занятий — труд рыбака, охотника или дровосека. Да только услышав, что лесничие нынче превратились в эдаких счетоводов, работающих больше перьевой ручкой, чем ружьем, а рыбаки пользуются моторными лодками, я решил, что и это мне будет в тягость. В этом смысле у меня не было ни малейшего честолюбия, и разговоры о выборе будущей профессии, какие родители обычно ведут с подрастающими сыновьями, занимали меня так мало, как если бы в ближайшее время мне грозил приговор к каторжной тюрьме.

Отвращение ко всему полезному сгущалось день ото дня. Читать и мечтать было противоядием — но области, в которых я мог бы действовать, казались недостижимо далекими. В тех местах, как я представлял себе, существует сообщество отважных мужчин, символ которого — бивачный костер, стихия пламени. Ради того, чтобы быть принятым в это сообщество или хотя бы познакомиться с одним из его достойных всяческого уважения членов, я бы охотно отказался от любых почестей, каких можно добиться в пределах или за пределами четырех традиционных факультетов [3] Со времени Средневековья большинство европейских университетов имело по четыре традиционных факультета: философии, теологии, юриспруденции и медицины. .

Я справедливо полагал, что подлинных сынов жизни можно встретить, лишь повернувшись спиной к ее узаконенным порядкам. Конечно, мои примеры для подражания формировались по меркам шестнадцатилетнего юноши, еще не понимающего разницы между героем и авантюристом и читающего плохие книги. И все-таки мне хватало здравомыслия, чтобы искать нечто чрезвычайное — за пределами той сферы социальных отношений и нравственных понятий, которая меня окружала. Потому я и не хотел, в отличие от многих своих ровесников, стать изобретателем, революционером, солдатом или каким-нибудь благодетелем человечества: меня больше привлекали зоны, в которых борьба природных — управляющих жизнью — сил являет себя в чистом виде, вне связи с конкретными целями.

Мне представлялось, что, по крайней мере, одна такая зона действительно существует: в тропическом мире — многокрасочном поясе, расположившемся между голубыми ледовыми шапками полюсов.

Я поставил себе ультиматум, срок которого истекал через неделю после начала школьных занятий. Средство, выдуманное мною, чтобы решительно вывести себя из равновесия, было неплохим: для осуществления своих великих планов я решил использовать деньги на обучение, с которыми после осенних каникул вернулся в маленький город, в школу.

Хотя такое применение денег казалось мне несравненно более осмысленным, чем та цель, для которой они предназначались, я долго медлил с этим серьезным шагом. Ибо хорошо понимал, что, присвоив деньги, я безвозвратно шагну на тропу войны и что этой суммой могу распоряжаться, только рассматривая ее как контрибуцию, наложенную на явного врага. На войне, как известно, позволено все.

Лишь незадолго до истечения срока, в сырой и туманный осенний вечер, я, дрожа от робости, вошел в лавку старьевщика, чтобы купить шестизарядный револьвер и патроны к нему. Револьвер стоил двенадцать марок — сумма, которую я ни при каких обстоятельствах не мог бы возместить. Я покинул магазинчик с чувством триумфа, потом сразу же отправился к книготорговцу и приобрел толстую книгу «Тайны черного континента», которую считал необходимой. Она поместилась в большой рюкзак, который я тоже купил.

После этих покупок я не без удовлетворения почувствовал, что земля у меня под ногами уже начинает гореть. Я вернулся к себе на квартиру, чтобы упаковать обувь, белье и все прочее, что мне казалось необходимым для долгого путешествия.

Уже стоя в полном снаряжении на пороге, я подумал, что моя маленькая комната никогда не представлялась мне такой уютной, как сегодня. Впервые с прошлой зимы в печи горел огонь, постель была призывно расстелена. Даже в школьных учебниках, стоящих на источенной червями полке над комодом, в изрядно потрепанной грамматике Плеца для старших классов и в толстом латинском словаре Георге обнаружилась притягательная сила: своего рода колдовские чары, развеять которые оказалось непросто. Мне вдруг подумалось, что глупо бросить все это на произвол судьбы, променять на неопределенное будущее, в котором уж точно добрая фрау Крюгер не будет по утрам застилать мою постель, а по вечерам приносить в комнату зажженную лампу. Я вдруг понял, что в чужбине есть что-то леденящее… Но это последнее прозрение пришло ко мне не изнутри, а снаружи. Ибо я уже ступил за пределы домашнего мирка и теперь чувствовал, что время раздумий кончилось, что я обрел независимость и, значит, могу действовать в прежде совершенно не свойственном мне духе…

Стояла ненастная погода, когда я начал свое странствие; в такую погоду лучше лежать в теплой комнате на софе, подогнув колени, и читать, как я привык — предварительно разместив на придвинутом стуле чайничек с заваренным чаем и короткую раскуренную трубку. Ветер и дождь полными пригоршнями бросали зубчатую листву платанов на каменные плиты ведущей к вокзалу аллеи. Газовые фонари отражались во влажной черноте дороги, похожей на мозаичный фриз с изображением желтых листьев. Я накинул поверх рюкзака просторный дождевик, а красную ученическую фуражку — в ознаменование только что обретенной свободы — сменил на шляпу. В окошке кассы я приобрел билет до ближайшего крупного города, давшего этой провинции свое имя.