Эрнст Юнгер - Африканские игры

Таскаясь с солдатским ранцем и винтовкой по песчаным пустыням, он имел возможность целых пять лет размышлять о случившемся, которое чем более от него отдалялось, тем больше в его глазах теряло всякую значимость. Поэтому после увольнения он попытался вернуться к прежнему образу жизни, однако скоро узнал, что это невозможно. Он превосходно сымитировал голос школьного советника, к которому обратился с просьбой о восстановлении в должности и который закончил собеседование словами:

«…я считаю это неслыханной дерзостью: человек с таким прошлым, как у вас, не вправе претендовать на должность, связанную с воспитанием цвета нашей гуманистической молодежи».

— Я как раз мог бы кое-чему научить этих юношей — научить их жить, стискивая зубы, — сказал Кандидат, — но, пожалуй, все обернулось к лучшему: я начал с самого себя. И первым делом прописал себе еще пять лет здешнего сухого климата; в первый раз меня силой вырвали из привычного окружения, во второй я пришел сюда сам, как человек, у которого ничего за спиной не осталось. Даже с точки зрения филологии все обстоит неплохо: в первые годы я говорил почти исключительно по-французски и по-испански, а теперь вот учу арабский. При жаловании четыре пфеннига в день можно утешать себя, вспоминая Эпиктета, который считал, что лишь тот, кто ничего из себя не представляет, еще имеет возможность стать всем.

— Например, лифтером в каирском отеле «Палас», толмачом на Северном вокзале в Париже, инструктором в абиссинской армии или корректором в армянской типографии — попробовал бы твой школьный советник составить тебе конкуренцию в любой из этих профессий!

Кандидат расхохотался.

— Ты прав, Карл, но не стоит ставить себе в заслугу то, что получилось благодаря скверным жизненным обстоятельствам.

Я бы охотно слушал этих двоих и дальше, но тут Бенуа с порога махнул мне рукой, чтобы я вышел к нему. Во дворе он сунул мне узелок: там было мое белье, которое Бенуа добыл таким же способом, каким оно сгинуло. Оно было еще мокрым, прямо с веревки. Группа стирающих пока что продолжала трудиться; Бенуа сказал, что вот-вот начнется переполох, как при разоблачении карточного шулера. Наконец и вправду раздались жалобные вопли: кричал Франке, который, как новенький, стал козлом отпущения. Так и надо этому мошеннику, подумал я; судьба поквиталась с ним за скверную шутку с моим плащом.

Мы не получили кроватей и удовольствовались пучками соломы, набросанными во дворе вдоль стены. Теплой ночью такой ночлег был даже предпочтительнее, чем место в тесном бараке, а кроме того, он благоприятствовал моим планам.

Мы еще послушали песни, превосходно исполненные Паулем, у которого всегда было в запасе хорошее настроение, как у сверчка — миниатюрная скрипочка; потом я курил и долго болтал с Бенуа. Наконец стало совершенно тихо, слышались лишь шаги часового перед воротами. Я ждал, когда скроется луна: она светила так ярко, что можно было разглядеть даже мышь, прошмыгнувшую вдоль стены.

Пока я лежал и следил за медленным ходом луны, я вдруг почувствовал странное сердцебиение, которое усиливалось по мере того, как все увеличивающийся желтый диск приближался к краю стены. Казалось, сердце обрело самостоятельность: оно колотилось, словно корабельный колокол, подающий предостерегающие сигналы. Незнакомые горы там, снаружи, обещали одиночество, в котором таилась какая-то угроза. Я дал себе команду тотчас приступить к выполнению своего плана, однако заметил, что страшусь этого, как неведомой преграды. Одновременно я почувствовал неодолимую усталость, которая словно цепями приковала меня к теплой соломе.

Я тщетно пытался приободриться; мои веки, словно к ним прикоснулась волшебная палочка, сомкнулись.

Проснувшись, я с ужасом увидел, что солнце уже взошло.

Мне тотчас стала ясна постыдность моего сердцебиения и этой сонливости, в которую я заполз, как под одеяло. Меня ждали свобода и одиночество, но первый же порыв напоенного ими ветра оказался для моей изнеженной натуры слишком сильным. Особенно же сердило меня, что этот жалкий форт ночью представился мне теплым и надежным пристанищем. Раз уж дело обстоит так, придется считаться с возможностью, что я еще долгих пять лет буду наблюдать эту самую картину восхода солнца. Я допустил промах, причем именно в тот момент, когда меньше всего ждал чего-то подобного.

Я был склонен рассматривать жизнь вообще и каждое из ее обстоятельств как путешествие, которое можно прервать в любой точке, где захочешь. Я не видел причин, чтобы оставаться там, где тебя что-то угнетает или вызывает ощущение неудовлетворенности, — ведь мир столь велик и разнообразен… Но я не знал, что этот простой принцип так трудно осуществить. Тут вмешиваются факторы, о которых не прочитаешь в книгах: страх, усталость… или твое сердце, в самый неподходящий момент начинающее колотиться в груди.

Возможность сразу бежать на побережье была, выходит, упущена. И больше такая возможность не подвернулась, поскольку еще в первой половине дня все наше сообщество разделили на две группы: одна должна была отправиться в Сиди-Бель-Аббес, другая — в Саиду [22] Город на северо-западе Алжира, центр одноименной провинции. . Названия этих двух городов, как объяснил мне Кандидат, означали «прекрасная, добрая владычица» и «тигрица». Из моих знакомых в Саиду, расположенную чуть дальше от побережья, отправлялся только Франке; все остальные — в Бель-Аббес.

Нас под усиленной охраной отвели на вокзал. Что здесь тоже есть железная дорога, говорил мне еще Бенуа; теперь я сам в этом убедился. Поезд несколько часов вез нас по каменистой равнине, скудно поросшей сухими травами. Время от времени я видел дикое фиговое дерево. Близ маленьких вокзальчиков появлялись возделанные участки с низкими виноградными шпалерами и оливами, а вдали светились разбросанные белые дома с плоскими крышами. Я смотрел на этот ландшафт угрюмым взглядом, потому что еще с ночи был раздосадован. Даже пальмовые рощи возле деревень не улучшали настроение: они напомнили об убранстве гостиных на моей родине, где пальмы и жалкие фикусы олицетворяют Восток.

«Прекрасная, добрая владычица» тоже оказалась городом, не слишком отличающимся от всех прочих городов. Нас повели по широкой улице, где между магазинами и кофейнями двигалась оживленная толпа, и только запыленные пальмы придавали этой картине восточный колорит.

Я думал, что здесь буду жить в палатке, но, к моему разочарованию, мы вошли в серую казарму. Нас тотчас окружила плотная толпа солдат, сбежавшихся, чтобы поглазеть на новеньких. Они, казалось, приветствовали нас не без злорадства, однако звучали и такие возгласы: «Есть здесь кто-нибудь из Франкфурта, из Страсбурга, из Лейпцига?» Если такой земляк находился, его начинали жадно расспрашивать об улицах и площадях родного города, о каких-то людях… Так что вскоре мне стало казаться, будто мы высадились на Луне или на острове потерпевших кораблекрушение и должны дать отчет о состоянии старого мира, по которому эти люди тоскуют.