Эрнст Юнгер - Африканские игры

Общество Бенуа было для меня и в этом смысле подлинной благодатью, ибо в ту пору (и еще долго потом) я был напрочь лишен столь необходимого в жизни чувства юмора и при всех переговорах с крупными и мелкими властителями нашего мира полностью зависел от помощи посредников.

Вино пригодилось прежде всего как лекарство от охватившей нас лихорадки, причину которой Бенуа — и, пожалуй, не без основания — усмотрел в зеленом инжире. Мы расположились на нарах, кувшин стоял между нами, Бенуа что-то рассказывал, а я внимательно слушал.

Время пролетало незаметно: Бенуа, без сомнения, мог бы подрабатывать сказителем в какой-нибудь арабской кофейне. Он пересказывал мне книги, которые когда-то прочитал и вплоть до мельчайших подробностей хранил в памяти. У нас был одинаковый вкус, сформировавшийся на толстых романах Виктора Гюго, Дюма-отца и Эжена Сю, которые вот уже сто лет вновь и вновь перепечатываются как дешевые издания для народа.

Бенуа был хорошо знаком с этим обязательным фондом всех библиотек, но знал и редкие произведения, такие как роман «Цейлонские искатели жемчуга», о котором я никогда не слышал и позднее тщетно его искал. Меня удивляло, что даже книги, которые я знал, Бенуа пересказывал более связно и увлекательно, чем мог бы их вспомнить я. Происходило так главным образом потому, что устное слово обладает особым волшебством — оказывает более глубокое, хотя и кратковременное воздействие. Важно и то, что Бенуа, прежде периодически погружавшийся в опиумные грезы, приобрел чувствительность к необычным краскам. Слушая его рассказы, я тоже приобщался к многоцветным отблескам давно отошедших в прошлое снов. У него был ценный дар — способность очаровывать слушателя; это особенно ясно ощущалось, если, пока он говорил, ты смотрел ему прямо в глаза.

Под рассказы Бенуа три дня, проведенные нами в маленькой крепости, прошли очень приятно.

Наши стражи обращались с нами доброжелательно — как с братьями, по легкомыслию прогулявшими работу; такое поведение они хоть и не оправдывали, но, зная о тяготах воинской службы, понимали. С их командиром, тоже когда-то служившим в Индокитае, Бенуа сошелся с первого же дня, обращался к нему на «ты» или со словами: «Послушай-ка, старина!» Благодаря этому наш кувшин наполнялся уже спозаранку, так что утреннее винопитие плавно переходило у нас в обеденное и потом — в вечернее. Бенуа старался ловкими переговорами отсрочить день нашей отправки в казарму: ведь время полицейского задержания обычно вычиталось из срока дисциплинарного ареста, который нам предстоял. Итак, в камере, где одному мне сидеть было бы невесело, Бенуа всячески услащал мою жизнь, совмещая обязанности толмача, виночерпия и библиотекаря… Однако в конце концов нам пришлось расстаться с этим приятным местечком, и под конвоем фельдъегерей мы поехали по железной дороге обратно в Бель-Аббес.

Доставка задержанных каждый раз превращалась в маленький триумф власти. Мы прошли через ворота казармы как раз в полдень, когда двор заполнен солдатами, и нас, как я и опасался, встретили шумным весельем. Пока наши конвоиры передавали нас — под расписку — караульным, вокруг образовалось плотное кольцо любопытных, которые не скупились на ехидные реплики, хотя в большинстве своем уже испытали на собственной шкуре то же самое.

Мы провели еще некоторое время в караулке, пока, по приказу начальника караула, в наших спальных залах пересчитывали выданные нам предметы снаряжения, — и нам очень повезло, что за время нашего отсутствия ничего не пропало. Массари после осмотра заглянул в караулку и сообщил мне, что все в полной сохранности. Леонарда и Пауля тоже привлек слух о нашем прибытии: первый поприветствовал меня с сочувствующим выражением лица, второй — с плутовской улыбкой человека, который еще не успел стать одноглазым.

Потом мы были препровождены в канцелярию, где нас встретил седой полковник — первый офицер, которого я здесь увидел. Кроме доставивших нас караульных и писаря, в комнате находился еще и Полюс, который смотрел на меня с молчаливым укором. Я ожидал, что теперь нам прочитают длинную нотацию, но с чувством облегчения понял, что наш поступок рассматривают не столько в нравственном, сколько в чисто деловом аспекте. Полковник, казалось, не обращал на нас внимания и ограничился тем, что сухо задал Полюсу несколько вопросов, касающихся длительности нашего отсутствия и комплектности предметов снаряжения. Потом он побарабанил пальцами по столу и объявил приговор: Бенуа получил пятнадцать суток дисциплинарного ареста, я — десять. На этом судебный процесс закончился, и нас увели.

Еще не знакомый со всеми тонкостями применения власти, я, собственно, ждал более сурового наказания. Однако начальство по понятным причинам предпочитает натягивать узду хоть и крепко, но постепенно, то есть не начинать сразу с серьезных наказаний — иначе гарнизон быстро превратился бы в большую тюрьму. Одна или две самовольные отлучки, вроде нашей, рассматриваются как часть нормального цикла подготовки солдата; получив последовательно десять, двадцать, сорок и шестьдесят суток ареста, даже самый ненадежный кантонист становится более уступчивым. Однако строптивец, который на этом не остановится, должен быть готов к более суровому наказанию.

Арестантские камеры тянулись вдоль длинного узкого коридора, попасть в который можно было только через караулку. Коридор отделял их от внешней стены казармы, и по нему постоянно прохаживался часовой. Я надеялся, что Бенуа будет моим соседом, но нас поместили в противоположные флигели, и я оказался в малоприятной компании. С одной стороны от меня лежал на нарах страхолюдный голландец, совсем недавно возвращенный из своего четвертого побега и отбывавший здесь шестьдесят суток; с другой — нечестивый фламандец, который в Марселе пародировал молитву, а сюда попал за какие-то мерзкие делишки. Он каждый день развлекался тем, что сквернословил и буянил, как дикий зверь, пока часовой, которому это надоедало, не начинал колотить прикладом в дверь. Голландец, напротив, был погружен в странные разговоры с самим собой, периодически прерываемые пугающим смехом.

Другие камеры тоже были заняты, и те узники, что отличались музыкальными склонностями, коротали время, напевая или насвистывая песенки. Особенно в полуденные часы я часто слышал многоязыкое пение, доносившееся, как мне мерещилось, из подвешенных в ряд, одна за другой, птичьих клеток.

Камера, где мне приходилось рассчитывать лишь на себя, была длинной и узкой, как сумрачный коридор, и нисколько не соответствовала моим романтическим представлениям о темницах. Раскинув руки, я мог бы одновременно дотронуться до двух продольных стен, тогда как расстояние от одной поперечной стены до другой составляло семь шагов. Стены были побелены известью; я обнаружил на них ряды нацарапанных вертикальных и поперечных черточек — несомненно, примитивные календари, которые вели такие же, как и я, затворники. В расположенной напротив входа стене на самом верху имелась отдушина, величиной с выломанный кирпич; через это отверстие в темноту нашей камеры падал тонкий луч света, по положению которого я приблизительно определял время.