Габриэле д'Аннунцио - Том 4. Торжество смерти. Новеллы

Шествие со святыми дарами направлялось к дому Орсолы дель-Арка. Прохожие останавливались взглянуть на священника, который шел впереди процессии с обнаженной головой, в фиолетовой епитрахили, под большим ярко-красным зонтом, по обеим сторонам священника шли священнослужители с зажженными факелами. Мелодичный перезвон колоколов аккомпанировал монотонным псалмам, распеваемым вполголоса священником. Испуганные приближающейся процессией уличные собаки прятались в узеньких переулках. Маццати перестал сгребать снег на углу площади, стал на колени и снял картуз. В этом месте была булочная Флайана, и в воздухе пахло свежим хлебом.

Лица, находившиеся в доме больной, услышали колокольчики и топот шагов участников процессии. На постели на спине лежала тяжелобольная девушка, Орсола, непрерывное сонное состояние окончательно подорвало ее силы: она порывисто дышала, и воздух с хрипом вырывался из ее легких. На подушке покоилась ее голова, обритая наголо, ее лицо было сине-багрового цвета, из полуоткрытых ресниц видны были влажные глаза, а ноздри как будто почернели от дыма. Худыми руками она делала какие-то непонятные движения, неопределенные попытки выхватить что-то из пустого пространства, то вдруг резкими телодвижениями пугала тех, кто стоял возле нее, по бледным рукам ее пробегала дрожь, мускулы непроизвольно сокращались, сухожилия вздрагивали, то и дело с губ ее срывалось бессвязное бормотание, слова, казалось, увязали в мякоти языка и в клейкой слизи десен.

В комнате царило молчание, то трагическое молчание, которое обыкновенно предшествует чему-то необычайному, это молчание, среди которого резче выделялось тяжелое дыхание больной, ее непонятная жестикуляция и хриплые приступы кашля делали ожидание смерти особенно тяжелым. В открытые окна врывалась свежая воздушная струя взамен улетучивающегося, спертого от присутствия больной воздуха. Ослепительный свет отражался от снега, покрывающего карнизы и коринфские капитулы арки Порта-Нова, свет этот преломлялся в хрустальных сосульках и играл всеми цветами радуги на потолке комнаты. На стенах висели большие медные медали и образа святых. Под стеклом, в одежде, украшенной золотым полумесяцем, сияла Мадонна из Лорето, лицо, грудь и руки которой совершенно почернели, придавая ей сходство с идолом какого-нибудь дикого племени. В углу, на маленьком белом алтаре между двумя голубыми кастелльскими стаканчиками с ароматическими травами, стояло старинное перламутровое распятие.

Сестра умирающей, Камилла, единственная родственница ее, не отходила от постели, бледная от волнения, она вытирала ватой, смоченной уксусом, почерневшие губы и покрытые корой десны больной. Тут же сидел врач, дон Винченцо Буччи, и в томительном ожидании не спускал глаз с серебряного набалдашника своей красивой палки и со сверкающих камней колец, украшавших пальцы его рук. Вытянувшись, как столб, молча, в скорбной позе, стояла у изголовья соседка-портниха, Теодора Ла Иече, ее белое лицо было усеяно веснушками, глаза ничего не выражали, уста были неподвижны.

«Pax huic homini», — провозгласил входящий священник. У входа показался дон Дженнаро Тиерно, необыкновенно длинный и худой, с огромными ногами, своими движениями он напоминал извивающегося червя. За ним шла Роза Катена, в молодости она была публичной женщиной, а теперь спасала свою душу тем, что ухаживала за умирающими, обмывала трупы, шила саваны и снимала мерки для гробов, не беря за все это ни гроша.

Все находившиеся в комнате Орсолы встали на колени и склонили головы. Больная ничего не слыхала, так как впала в сильное оцепенение. В воздухе блеснуло кропило, окропляя больную и ее постель.

— Asperges me, Domine, hyssopo, et mundabor… — Но Орсола не чувствовала очистительной волны, которая отныне делала ее белее снега перед Господом.

Своим хрупкими пальцами она пыталась натянуть на себя одеяло, губы ее подергивались, в горле клокотал поток слов, которых она не в силах была произнести.

— Exaudi nos, Domine sancto…

К священным латинским словам в эту минуту присоединилось всхлипывание, и Камилла пыталась спрятать на краю постели свое мокрое от слез лицо. К Орсоле подошел врач и своими пальцами, украшенными кольцами, стал щупать пульс. Он хотел чем-нибудь возбудить ее, чтобы приготовить к принятию святого причастия из рук жреца Иисуса Христа, заставить ее коснуться кончиком языка облатки.

Орсолу начали приподымать на подушках, она продолжала что-то бормотать и жестикулировать. Легкое сотрясение ушных нервов превращалось в ее смутном сознании в какой-то звон, крики, музыку. Когда ее приподняли, ее сине-багровое лицо тотчас стало бледным, как у мертвеца, пузырь со льдом скатился с головы на простыню.

— Miser eatur…

Наконец она высунула дрожащий язык, покрытый корой, смешанной с черной слизистой кровью, кончика языка коснулась облатка.

— Ecce agnus Dei, ecce qui tollit peccata mundi…

Ho она не в состоянии была втянуть язык обратно в рот, так как не сознавала, что делает: свет евхаристии не прервал оцепенения. Камилла смотрела своими воспаленными, полными ужаса и отчаяния глазами на это землистое лицо, с которого мало-помалу ускользали признаки жизни, на этот открытый рот, который походил на рот вынутого из петли человека. Священник, медленно и торжественно читал латинские молитвы. Все прочие продолжали стоять на коленях, озаренные белым сиянием, исходившим от освещенного полуденным солнцем снега. Со струей ветра доносился запах горячего хлеба и приятно щекотал носы священнослужителей.

— Or emus!..

С помощью врача Орсола снова открыла губы. Ее опять положили на спину, так как священник приступал к помазанию миром. Священнослужители опустились на колени и стали тихо повторять антифоны семи покаянных псалмов.

— Ne reminiscaris…

Теодора Ла Иече часто нарушала благоговение молитвы сдавленным рыданием, она сидела на постели у ног больной, закрыв лицо руками. Возле нее стояла Роза Катена, один глаз ее был полуоткрыт, и из него ручьем лилась желтоватая прозрачная жидкость, а другой, слепой глаз, был прикрыт бельмом, она бормотала молитву, перебирая четки. Тихие псалмы возносились к небесам, а из этого смутного шепота выделялись святые слова священника, совершавшего обряд помазания, крестя рукой уши, ноздри, рот и руки неподвижно лежавшей больной.

— …indulgeat tibi, Domine, quidquid per gressum de-liquisti. Amen.

Камилла открыла ноги сестры, она отдернула одеяло, под которым оказались две желтые ноги, покрытые чешуйчатой корой и посиневшие у ногтей, когда к ним притрагивались, они чуть-чуть вздрагивали, как омертвевшие члены. На иссохшую кожу ног падали слезы Камиллы, смешиваясь с миром.

— Kyrie eleison. Christe eleison. Kyrie eleison. Pater noster.

Помазанная во имя Господне продолжала неподвижно лежать, тяжело дыша, с закрытыми глазами, с согнутыми коленями и руками, вытянутыми вдоль бедер, — в обычной позе тифозных больных. Священник в последний раз приложил к губам больной распятие, перекрестил своей большой рукой всю комнату и удалился со всем причтом, оставив в комнате слабый запах фимиама и воска. А под окном, на улице, башмачник Маттео Пуриелло барабанил по подметкам, сопровождая свою работу пением.