Габриэле д'Аннунцио - Том 4. Торжество смерти. Новеллы

Ипполита, увидев у перил кучку людей, которые, перегнувшись, смотрели вниз на улицу, приостановилась и воскликнула:

— Что случилось?

Она слегка вздрогнула и невольно схватилась за руку Джорджио, как бы желая удержать его.

Джорджио, присматриваясь к движению людей, сказал:

— Вероятно, кто-нибудь бросился вниз. — И добавил: — Хочешь вернуться?

Несколько колеблясь между страхом и любопытством, она ответила:

— Нет, идем дальше.

Они пошли по аллее. Ипполита невольно направлялась к кучке любопытных. В этот мартовский послеполуденный час Пинчио было почти пустынно. В воздухе, сыром и сдавленном, замирали редкие шумы.

— Да, действительно, — проговорил Джорджио. — Кто-то покончил с собой.

Они примкнули к столпившимся. Все эти люди пристально всматривались вниз на мостовую. То была праздная чернь. На всех этих лицах не отражалось ни сочувствия, ни печали, и в их неподвижных взглядах светилась лишь какая-то животная тупость. Вот подбежал еще один юнец, жадный до зрелищ. Но не успел еще новоприбывший протолкаться вперед, как кто-то объявил ему с оттенком насмешки и злорадства в голосе, будто наслаждаясь сознанием, что уж никому больше не удастся полюбоваться зрелищем:

— Опоздал! Уже его убрали.

— Куда?

— К Santa Maria del Popolo.

— Умер?

— Да, умер.

Другой, с испитым зеленоватым лицом, с повязанным вокруг шеи широким шарфом, сильно перегнулся через перила и, вынув изо рта трубку, громко спросил:

— Что там осталось на мостовой?

У него был кривой рот с зарубцевавшимися следами ожога и непрерывно подергивающимися губами от привычки сплевывать горькую слюну, он говорил глухим голосом, как бы доносящимся из глубины пещеры.

— Что там осталось на мостовой?

Внизу, на улице, возле стены наклонился ломовой. Зрители смолкли, неподвижно выжидая ответа. На мостовой виднелось лишь черноватое пятно.

— Малость крови, — отвечал, не разгибаясь, ломовик, продолжая разыскивать что-то в кровавой луже концом своей палки.

— А еще? — снова спросил человек с трубкой.

Ломовик выпрямился, концом палки он приподнял что-то, чего нельзя было разглядеть сверху.

— Волосы.

— Какого цвета?

— Белокурые.

Голоса, доносившиеся из глубины пространства, ограниченного двумя высокими стенами домов, звучали необычайно странно.

— Уйдем, Джорджио! — взмолилась Ипполита.

Взволнованная, слегка побледневшая, она теребила руку возлюбленного, перегнувшегося через перила наряду с другими и оцепеневшего от ужаса при виде этой сцены. Безмолвные, отошли они от места катастрофы. Оба находились под тяжелым впечатлением зрелища смерти, и лица обоих были грустны.

Джорджио сказал:

— Блаженны мертвые, ибо они не сомневаются!

— Это правда.

Бесконечная скорбь звучала в голосах обоих.

Опустив голову, она добавила не то с горечью, не то с сожалением:

— Бедная любовь!

— Какая любовь? — спросил Джорджио рассеянно.

— Наша.

— Ты чувствуешь ее смерть?

— Не в себе.

— Значит, во мне?

Плохо скрываемое раздражение звучало в его голосе. Он повторил, пристально глядя на нее:

— Ты хочешь сказать — во мне? Да?

Она молчала, еще ниже опустив голову.

— Не отвечаешь? О! Ты слишком уверена, что не скажешь правды.

Среди наступившей паузы оба стремились прочесть в душе друг друга.

Затем он продолжал:

— Так начинается агония любви. Ты еще не сознаешь этого, но с тех пор, как ты возвратилась, я смотрю на тебя не спуская глаз, и каждый день открываю все новые и новые признаки.

— Какие признаки?

— Зловещие, Ипполита… Как ужасна любовь для человека, обладающего чрезмерным даром ясновидения!

Женщина покачала головою в знак протеста и нахмурилась. И снова, как не раз случалось раньше, чувство вражды возникло между двумя влюбленными. Каждый считал себя незаслуженно оскорбленным и в глухом негодовании разражался резкими непоправимыми выражениями, жестокими обвинениями и бессознательными упреками. Их охватывало страстное желание мучить, терзать, разрывать друг другу душу.

Ипполита нахмурилась и ушла в себя. Ее брови сдвинулись, губы сжались. Джорджио смотрел на нее, злобно улыбаясь.

— Да, таким образом это начинается, — повторил он все с той же недоброй усмешкой, не спуская с нее напряженного взгляда. — В глубине твоей души нарастает тревога, плохо скрываемое недовольство. Когда ты со мной, ты чувствуешь, как со дна твоей души поднимается невольная, непобедимая враждебность ко мне. И тогда ты становишься молчаливой и должна делать над собой неимоверное усилие, чтобы отвечать мне, и тогда ты превратно истолковываешь все мои слова и, сама того не замечая, в каждый ответ свой вкладываешь горечь.

Она не пыталась ни единым словом остановить его.

Оскорбленный этим молчанием, он продолжал говорить. Не одно жестокое желание мучить свою спутницу увлекало его, но также безотчетно обостренное воспитанием стремление к анализу. Он всегда старался объясняться с подчеркнутой определенностью, заимствованной из трудов ученых аналитиков, но в его монологах слова, выражающие внутреннюю работу мысли, искажали и преувеличивали движения души, а в его диалогах старание быть проницательным вредило искренности его душевных переживаний и вводило его в заблуждение относительно других. Разум его, обремененный массой психологических наблюдений, личных или почерпнутых из книги, осложнял и запутывал все жизненные явления.

Он продолжал:

— Заметь хорошенько, что я ни в чем не упрекаю тебя. Я знаю, ты не виновата. Человеческая душа может вместить лишь определенное количество силы чувства. Неизбежно эта сила поддается действию времени, как и все на свете, а когда она истощается — никакое усилие не может удержать исчезающую любовь. Ведь ты уже давно любишь меня — почти два года. 2 апреля исполнится вторая годовщина нашей любви.

— Помнишь ты это?

Она кивнула головой. Джорджио повторил как бы про себя:

— Два года!

Они подошли к скамье и опустились на нее. Ипполита, садясь, будто склонялась под бременем бесконечной усталости. Тяжеловесная черная карета прелата проехала вдоль аллеи, скрипя по песку, заглушенный звук трубы донесся с Via Slaminia. Потом молчание снова охватило рощу. Падали редкие капли дождя.

— Печальна, как смерть, будет эта вторая годовщина нашей любви, — продолжал он безжалостно. — Но все же надо ее отпраздновать. Я не хочу избегать горьких минут.