Габриэле д'Аннунцио - Том 4. Торжество смерти. Новеллы

Улица уже тонула во мраке, но Джорджио казалось, что он различает чернеющее на плитах пятно, так свеж был в его воображении этот образ. Чары тьмы создавали призрачные очертания трупа, неясную фигуру белокурого юноши, лежащего в крови. Кто был этот человек? Почему он покончил с собой? Джорджио видел в этом призраке мертвым самого себя. Быстрые, несвязные мысли проносились в его мозгу. Словно при блеске молнии мелькнул перед ним его бедный дядя Деметриус, младший брат отца — кровный родственник — самоубийца: лицо под черным покровом на белой подушке, длинная, бледная, но такая мужественная рука, а на стене небольшая серебряная кропильница на трех цепочках, тихо звеневшая при дуновении ветра. Что если броситься? Прыжок вниз… быстрое падение… Теряют ли сознание, рассекая пространство? Чисто физически ощутил он удар тела о камни и содрогнулся. Потом почувствовал во всех своих членах резкое стремление назад, полное ужаса, но с примесью какой-то странной неги. Его воображение нарисовало ему восторги предстоящей ночи. Забыться, тихо уснуть в сладкой истоме и пробудиться с приливом нежности, таинственно возродившейся среди грез сна. Образы и мысли сменялись в его голове с поразительной быстротой.

Когда он обернулся — его глаза встретились с широко раскрытыми глазами Ипполиты. Пристален и неподвижен был ее взгляд, и Джорджио казалось, что он читает в нем нечто, усилившее его смятение. Он продел свою руку под руку возлюбленной свойственным ему ласковым движением. И она крепко прижала его руку к своему сердцу.

Они ощущали непреодолимую потребность прильнуть друг к другу, раствориться один в другом, слиться воедино, забыв все окружающее.

— Запирается! Запирается!

Крик сторожа разнесся среди безмолвия рощи.

— Запирается!

После этого крика тишина показалась еще более унылой, и эти два слова, которые невидимые люди прокричали во все горло, причинили возлюбленным нестерпимую боль. Они ускорили шаги, желая показать, что спешат выйти. Но там и тут в пустынных аллеях голоса упорно твердили:

— Запирается!

— Проклятые крикуны! — в порыве возмущения воскликнула взволнованная Ипполита, еще более ускоряя шаги.

Колокола на Trinita di Monti прозвонили Angelus.

Предстал Рим, подобный необъятному, серому, бесформенному облаку, спустившемуся на землю. Уже в некоторых домах закраснели огнями окна, расширяясь в тумане. Падали редкие капли дождя.

— Ты придешь ко мне ночью, правда? — спросил Джорджио.

— Да, да, приду.

— Рано?

— Около одиннадцати.

— Если ты не придешь, я умру.

— Я приду.

Они посмотрели в глаза друг другу и обменялись пьянящим обещанием. Растроганный Джорджио шепнул:

— Ты прощаешь?

Они снова взглянули друг на друга глазами, полными ласки. Совсем тихо он произнес:

— Дорогая!

Ипполита сказала:

— Прощай. До одиннадцати думай обо мне.

Они расстались в конце Via Gregoriana Ипполита пошла по Via di Casa. Джорджио следил за ней взглядом, когда она шла по влажному тротуару, мерцавшему в отсвете витрин.

«Итак, она меня покидает, возвращается в незнакомый для меня дом, возвращается к обыденной жизни, выходит из создаваемой мною вокруг нее идеальной сферы, становится иной, обыкновенной, чуждой мне женщиной. Я ничего не знаю о ней. Грубая житейская действительность захватывает ее, поглощает, принижает».

Цветочный магазин пахнул ему в лицо ароматом фиалок, и его сердце ощутило неясную надежду. «Почему бы нам не создать существования, соответствующего нашей мечте? Отчего бы нам не жить всегда вместе?»

Когда лакей в 10 часов утра вошел будить Джорджио — он еще спал глубоким, обновляющим сном, который в молодости следует за ночью наслаждений. Он закричал сердито, ворочаясь на постели:

— Меня нет дома ни для кого! Оставь меня!

Но он услыхал голос непрошенного посетителя, заговорившего с ним из соседней комнаты.

— Извини, Джорджио, что я к тебе вторгаюсь, но мне безусловно необходимо переговорить с тобой.

Джорджио узнал голос Альфонса Экзили и еще более рассердился.

Этот Экзили был его школьным товарищем — юноша посредственного ума. Разорившись в игре и кутежах, он сделался каким-то проходимцем, вечно охотящимся за грошами. Наружно он сохранял еще внешность красивого молодого человека, несмотря на то, что лицо его носило следы порока, но во всем его существе, во всех движениях проскальзывало что-то двусмысленное и нахальное, как у людей, принужденных жить изворотливостью и унижением. Он вошел, подождал ухода лакея, принял расстроенный вид и сказал, наполовину глотая слова:

— Прости, Джорджио, что я снова обращаюсь к тебе за одолжением. Надо заплатить карточный долг. Помоги мне. Дело в пустой сумме — 300 лир. Прости, Джорджио.

— Как! Ты платишь карточные долги? — спросил Джорджио. — Это меня удивляет.

Он не стесняясь бросил ему в лицо оскорбление.

Не сумев порвать всякие отношения с этим проходимцем, он ограждал себя от него презрением, как другие ограждаются палкой от прикосновения грязного животного.

Экзили улыбнулся.

— Ну, не будь злым! — просил он умоляющим голосом, точно женщина. — Ты дашь мне эти 300 лир? Честное слово, я завтра возвращу их тебе.

Джорджио расхохотался и позвонил. Пришел лакей.

— Поищите связку маленьких ключей в моем платье, там — на диване.

Лакей отыскал ключи.

— Откройте второй ящик стола и дайте мне большой бумажник.

Бумажник был подан.

— Хорошо. Ступайте.

Когда лакей удалился, Экзили не то с робкой, не то с судорожной улыбкой попросил:

— Не можешь ли дать 400 лир?

— Нет. Возьми. Это в последний раз. И уходи.

Вместо того чтобы передать деньги в руки Экзили, Джорджио положил их на край постели. Экзили улыбнулся, взял их и положил в карман, потом произнес с оттенком полулести, полуиронии:

— У тебя благородное сердце…

И, оглядев комнату, добавил:

— А также восхитительная спальня.

Он без церемонии расположился на диване, налил себе рюмку коньяку и набил свой портсигар.

— Кто теперь твоя любовница? Уж не та, что в прошлом году?

— Уходи, Экзили. Я хочу спать.

— Какое ослепительное создание! Красивейшие глаза во всем Риме! Ее, вероятно, нет здесь? С некоторых пор я ее не встречаю. Должно быть, уехала? Кажется, у нее сестра в Милане?

Он налил себе вторую рюмку и выпил ее залпом.

Болтал он, вероятно, исключительно для того, чтоб иметь время опустошить графинчик.

— Она развелась с мужем, правда? Я полагаю, туго ей приходится в денежном отношении, но одевается она всегда хорошо. Приблизительно месяца два тому назад я ее встретил на Labuino. Знаешь, кто, должно быть, окажется твоим заместителем? Впрочем, нет, конечно, ты его не знаешь. Это — Монти, деревенский купец — высокий, плотный, белобрысый малый. Как раз в тот день он сопровождал ее на Labuino. Знаешь, сейчас видно, когда мужчина охотится за женщиной… У этого Монти много грошей. — Он произнес последнюю фразу с непередаваемым отвратительным выражением зависти и алчности. Затем беззвучно осушил третью рюмку.