Габриэле д'Аннунцио - Том 4. Торжество смерти. Новеллы

— Ты мне сделал так больно!

Джорджио мгновенно схватил ее, обнял и страстно прижал к своей груди, осыпая поцелуями.

День был жаркий, почти летний, и Джорджио предложил:

— Не хочешь ли пообедать на воздухе?

Ипполита согласилась. Они направились вниз.

Идя по лестнице, они держались за руки и, медленно ступая по цветам, глядели друг на друга, как будто виделись в первый раз в жизни. Глаза их, обрамленные невероятно черными кругами, казались больше, глубже и светились каким-то неземным блеском. Они молча улыбались друг другу, под влиянием какого-то странного ощущения легкости, воздушности своего тела, как бы растворявшегося постепенно в окружающей атмосфере, подобно туману.

Подойдя к каменной ограде, они остановились и стали прислушиваться к шуму моря.

Расстилавшееся перед их глазами необъятное пространство поражало своей ширью, но оно сияло теми же приветливыми лучами, что исходили из их душ. Звуки, долетавшие до их слуха, неслись из недосягаемой вышины, но в них звучало откровение, доступное только их душам.

Это продолжалось не более секунды! Они очнулись не от дуновения ветра, не от шума моря, не от звука животного или человеческого голоса, а от могучего прилива восторга, внезапно переполнившего их души. Миг исчез безвозвратно! И оба вернулись к действительности с быстротечным временем, с преходящими чувствами, с суетной тревогой и несовершенной любовью.

Этот миг самозабвения, миг, единственный в жизни, погрузился в вечность.

Ипполита, охваченная торжественным настроением и смутной робостью перед величием этой дали моря и неба, постепенно бледневшего на горизонте, прошептала:

— Какая ширь!

Им обоим казалось, что клочок земли, приютивший их, бесконечно далек от центра жизни, недостижим, невидим, находится за пределами моря. В момент исполнения их сокровеннейшего желания они оба испытывали один и тот же страх и как бы бессилие перед полнотой открывавшейся перед ними новой жизни. Еще несколько минут постояли они молча рядом, теперь уже не обнявшись, но продолжая смотреть на холодную Адриатику с ее грозной, пенящейся поверхностью.

Время от времени свежий морской ветерок, качая ветви акаций, распространял в воздухе аромат их цветов.

— О чем ты думаешь? — спросил Джорджио, как бы желая стряхнуть подступавшую к сердцу грусть.

С ним была его возлюбленная, они были одни, свободны; перед ними открывалась целая жизнь, и тем не менее он не был счастлив. Не носил ли он в самом себе это безнадежное отчаяние?

Снова почувствовав отчуждение, возникшее между ним и этим безмолвным созданием, он взял за руку Ипполиту и, заглянув ей в глаза, спросил:

— О чем ты думаешь?

— Я думаю о Римини, — отвечала она улыбаясь.

Вечно прошлое! Воспоминания о прошлом в такую минуту! Разве не другое море расстилалось теперь перед их глазами? Почему же всплывали они, эти далекие иллюзии! Первым движением его души была неприязнь по отношению к бессознательной виновнице пробуждения этих воспоминаний. Но вслед за этим будто вспышка молнии озарила перед его смущенным взором все чудесные вершины минувшего счастья, куда возносились они на крыльях любви. Всплывали далекие образы, проносясь с волнами музыки, преображенные ей, окутанные поэзией. В одну секунду пережил он все самые поэтические мгновения своей любви на лоне чудной природы, среди произведений искусства, облагораживающих и углубляющих душу. Зачем же по сравнению с прошлым так бледнело настоящее?

Перед его огненными видениями так меркла действительность. Надвигающиеся сумерки возбуждали в нем какое-то недомогание, и ему казалось, что это явление природы находится в связи с его собственной жизнью.

Он искал слова, которые бы снова сблизили его с Ипполитой, возвратили бы ему утерянное сознание действительности. Но попытка оказалась не по силам, мысли рассеивались, исчезали, оставляя за собой пустоту.

Заслышав звон посуды, он спросил:

— Ты не проголодалась?

Порожденный таким незначительным внешним фактом, этот наивный вопрос заставил Ипполиту улыбнуться.

— Да, немножко, — ответила она, смеясь.

Они оба обернулись и взглянули на накрытый под дубом стол. Через несколько минут обед будет подан.

— Только не будь слишком требовательна. Кухня здесь самая деревенская…

— О! Мне ничего не надо, кроме зелени…

Она весело приблизилась к столу, с любопытством оглядывая скатерть, приборы, хрусталь, тарелки, по ее мнению, все было прелестно, и она обрадовалась как дитя большому букету цветов, красовавшемуся в вазе тонкого белого фарфора.

— Все здесь мне нравится, — добавила она.

Нагнувшись над круглым, только что вынутым из печи хлебом со вздутой красноватой корочкой, Ипполита с наслаждением вдыхала его запах.

— О! Как чудно пахнет!

С детским нетерпением она отломила горбушку.

— Великолепный хлеб!

Она принялась грызть корочку, при этом засверкали ее здоровые белые зубы, а в движениях рта чувствовалось испытываемое ею наслаждение. От всей этой сцены веяло такой свежестью и грацией, что Джорджио пришел в восторг.

— На, попробуй, как вкусно.

Протянув ему откушенный кусочек хлеба, сохранивший влажный след ее зубов, она положила его в рот Джорджио, заражая его своей веселостью.

— На!

Он согласился, что хлеб очень вкусен, и вполне поддался очарованию этого нового для него впечатления.

У него появилось безумное желание схватить соблазнительницу и скрыться с нею, как хищник с добычей.

Его охватывало смутное стремление к силе, здоровью, к жизни почти дикой, к грубой чувственной любви и свободе первобытных людей. Он внезапно почувствовал потребность сбросить обветшалую, тяготившую его оболочку, возродиться к новой жизни, свободной от всех уродливых настроений, сковывавших до сих пор его стремления. Перед ним пронеслось видение его будущего, находившегося теперь в его руках, будущего, где он, свободный от всех роковых предрассудков и заблуждений, свободный от каких-либо посягательств на свою личность, будет смотреть на вещи по-новому, и в этом новом свете предстанут перед ним жизнь и люди.

Почему невозможно такое чудо, при содействии этого молодого существа, сидящего под приветливыми ветвями дуба, за каменным столом и только что разделившего с ним новый хлеб? Почему бы не счесть это за предзнаменование их вступления в новую жизнь!

Над Адриатикой дул влажный, удушливый восточный ветер. Небо было хмурое, туманное, молочно-белое. Море, неподвижное, бездушное, сливалось на горизонте с низкими облаками, бледными, застывшими. Белый парус, одинокий белый парус — явление такое редкое на Адриатике — возвышался по направлению к Диомедским островам, отбрасывая свое длинное отражение на зеркале вод и являясь единственной точкой, выделявшейся среди безжизненного туманного мира, как бы готового рассеяться.