Никос Казандзакис - Христа распинают вновь

Яннакос привстал, приложил руку к сердцу, к губам и к голове, почтительно поздоровался с ним. Конечно, это был самый хороший покупатель; у него был большой гарем, и его жены, дочери, внучки любили пряности, косметику, духи и сладости и — самое главное — не торговались. Привстал, поздоровался с ним и заказал для аги стаканчик кофе.

— Есть у меня, торговец, одна забота…

— Скажи, мой ага, и чем могу…

— Слушай, грек, что это такое, что называют Швейцарией?

Яннакос почесал голову; он и об этом слыхал, но очень мало.

— Почему ты спрашиваешь, Али-ага? — сказал он для того, чтобы выиграть время, — авось вспомнит!

— Потому что в Швейцарию отправился мой сын Хусейн — добрый ему путь! — чтобы учиться, говорит, на врача. И я хочу теперь ему послать бак из-под керосина с рисом и шпинатом, которые он очень любит, и бак угля для его наргиле. Но я не знаю, что такое Швейцария и куда все это ему послать.

При этих словах аги в голове Яннакоса прояснилось, и он все вспомнил.

— Швейцария, ага, это место на краю света, где производят молоко и часы…

— А врачей она не готовит? — спросил обеспокоенный ага.

— И врачей готовит, и врачей, ага, самых лучших в мире. И когда их увидит Харон, как бы вам это сказать, ага, чтоб в кофейне не запахло, когда их увидит Харон, он наложит в штаны.

— Будь здоров, грек, сердце теперь у меня на месте. Ну, а как быть с двумя баками?

— Сказать тебе по правде, ага, Швейцария уголек не пропустит к себе; но рис со шпинатом ты отдай мне, и я найду способ…

Яннакос уже придумал план: он отвезет рис со шпинатом на Саракину, и пусть там голодные поедят за здоровье Хусейна.

— Я сейчас же пойду принесу его! — сказал старик и поднялся.

У дверей кофейни он остановился, задумавшись; потом повернулся к Яннакосу:

— Ты мне не скажешь, какие расходы потребуются для того, чтоб все это дошло до Швейцарии?

— Расходы мои! — заявил Яннакос, поднимая руку. — Для твоей милости, Али-ага, ничего не жалко!

— Слушай, давай возьмем и сожрем все это? — предложил владелец кофейни, когда ага ушел.

— Боже сохрани! — запротестовал Яннакос. — Мы честно поступим, кум!

И повернулся к собравшимся.

— Извините меня, друзья, я смертельно устал после дороги, хочу спать. А завтра, даст бог, поговорим опять; вы меня спросите, что вас еще интересует, и дадите мне поручения и письма. И скажите вашим женам, что, как только услышат дудку, пусть идут покупать, что им нужно… Спокойной ночи.

Он прислонился к стене, вытянул поудобнее ноги и уснул.

Время близилось, вероятно, к полудню. Яннакос, успешно закончив свои дела в селах, направлялся к Ликовриси. Ослик бежал весело, хотя теперь нес на спине целый бак риса со шпинатом; он радовался, мечтая о своей любимой конюшне, о полных яслях и корыте с прозрачной водой. Его сердце билось, как человеческое; он даже поднял хвост, чтобы зареветь. Но хозяин дернул его за хвост.

— Не торопись, Юсуфчик, направляйся на гору. Сперва зайдем к Манольосу.

Позавчера Яннакос накричал на него, наговорил ему сердитых слов, грубо с ним обошелся; теперь он жалел об этом, и ему очень хотелось увидеть Манольоса и попросить у него прощения.

— Я был прав, — прошептал он. — Пусть так, но Манольос очень застенчивый парень, даже перышко может его поранить, а я, осел, бил его топором!

Затем он вспомнил попа Григориса, старика Ладаса, Михелиса, вдову, все село и снова подумал о Манольосе.

— Я разговаривал с ним грубо, очень грубо… — прошептал он снова. — Я упустил из виду, что нас — четверо, что мы нечто вроде компаньонов, так сказать, и будем связаны весь этот год, но не ради денег, а ради рая!

Он улыбнулся своей прозорливости и призадумался.

«Тьфу, черт, — подумал он, — а может быть, деньги и рай это одно и то же? Не может быть! Нет, не может быть, потому что тогда бог и черт — прости, господи! — были бы одним и тем же!»

Он услышал за собой рев чужого осла. Повернул голову и увидел Христофиса, погонщика, верхом на осле выезжавшего из села. Старый сквернослов, любитель пошутить и посмеяться, он был трижды женат, наплодил кучу детей, но не помнил их совсем — одни умерли, другие разбежались по белу свету, — словом, избавился он от них. И теперь только и делал, что сам смеялся да высмеивал других.

Яннакос остановился, чтобы подождать его.

— Здравствуй, дядя Христофис, — сказал он. — Не окажешь ли мне услугу? Большую награду получишь!

— Ну-ка скажи, посмотрим! Мне надоело получать награды, Яннакос.

— Загляни ненадолго на Саракину, тебе как раз будет по пути, и передай этот бак из-под керосина попу Фотису. И если он тебя спросит, кто тебе передал, ты скажи — один грешник, больше ничего.

— А что в нем, Яннакос? Его же поднять нельзя, — сказал дед Христофис, наклоняясь.

— Рис со шпинатом!

И рассказал ему всю историю.

Дед Христофис расхохотался.

— Добра тебе желаю, Яннакос. Хорошо бы и богу подражать твоей доброте! Не бродили бы по миру голодные сироты и безутешные вдовы. Ну, так я пошел, чтобы поскорей накормить бедняков!

— Да ты не торопись! Меня не было несколько дней, какие новости в селе? Старина Ладас жив еще?

— Да не умирает, скряга! Много расходов, видишь ли, на похороны, невыгодно, но для грешника усатого, капитана Фуртунаса, считанные дни остались.

— Раки дешевле станет, — сказал Яннакос и улыбнулся.

— Обанкротятся парикмахеры, — в тон ему ответил дед Христофис.

— А поп Григорис, поп-архонт?

— Живет и здравствует, будь он проклят! И нашел, говорит, новое лекарство для женщин, неспособных рожать. Если употребить его, даже самая бесплодная женщина родит ребенка.

Оба расхохотались.

— Живи тысячу лет, дядя Христофис! Если ты умрешь, смех тоже исчезнет! Ну, а теперь до свиданья! Я куплю это лекарство, о котором ты говоришь, чтобы завалить окрестные села сыновьями и дочерьми.

— В добрый путь, Яннакос, и хорошей торговли!

Они расстались, но через некоторое время издалека снова послышался грохочущий, как колокол, голос деда Христофиса:

— Ну и безбожник! Лекарство это, негодяй, изобрел бог тысячи лет тому назад и отдал его Адаму!

И он так громко расхохотался, что эхо прокатилось по склону горы.

Манольос еще издалека заметил Яннакоса, поднимавшегося в гору со своим осликом. У него сжалось сердце, и он встал. «Манольос, — сказал он сам себе, — мучение начинается. Держись, брат!»

На минуту ему показалось, что лучше войти в сарай и спрятаться в самом темном углу — он не хотел показываться людям при ярком свете в таком виде. «Только сатана, — прошептал он, — только сатана может быть таким безобразным!» Его губы распухли, и он почти не мог говорить.

Яннакос поднимался в гору и тихо напевал… Старик Христофис очень развеселил его; еще он радовался тому, что увидит Манольоса и помирится с ним. Ссора тяготила его душу — он хотел успокоиться…