Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Девы скал. Огонь

— Стелио!

Голос ее был так непохож на обычный, что он вздрогнул и склонился к ней, думая, что требуется его помощь.

— Друг мой! Друг мой!

С изумлением и испугом он наблюдал эти широкие волны жизни, потрясавшие тело женщины, эту странную смену тени и света, скользящих по ее лицу. Он боялся говорить, боялся нарушить таинственное движение каких-то темных сил, бушевавших в этой великой, скорбной душе. За словами женщины смутно чувствовалась какая-то невыразимая красота и грусть. Заранее будучи уверен в ценности того, что должно родиться из ее душевной борьбы, он все же не знал, чем кончится для нее эта любовь: превратится ли она в сверхчеловеческую, или же погубит ее. Его мозг напрягался в восторге ожидания и ощущения жизни среди этой забытой местности, с ее скудной растительностью и безлюдной дорогой. Никогда еще он не ощущал в такой степени все сокровища, таящиеся в глубине души человеческой. Прислушиваясь к биению своего собственного сердца, он угадывал лихорадочное биение другого, и ему чудились в них звуки молота, бьющего по наковальне человеческой судьбы.

— Говорите еще! Будьте еще откровеннее со мною, дорогая! Ни одно мгновение с самого начала нашей любви не стоит нескольких шагов, сделанных нами сегодня.

Она продолжала идти с опущенной головой под властью своей иллюзии. „Возможно ли это?“ Она знала о роковой для себя невозможности сделаться матерью, знала о неизлечимом недуге, железным обручем сковывающем ее тело. Но могущество страсти, вместе с горячей верой в небесное милосердие, казалось ей, способны совершить это чудо. Весь запас суеверия, свойственного ее натуре, вырвался наружу, отуманивая сознание и способствуя зарождению надежды. „Разве я когда-нибудь любила? Разве вся моя жизнь не была ожиданием этой великой любви, способной или возродить меня, или погубить? От кого из тех, кто лишь увеличивал мою скорбь, желала я иметь ребенка? Неужели же невозможно для меня дать жизнь новому существу теперь, когда я так всецело принадлежу моему возлюбленному? Не для него ли сохраняла я в своей душе неприкосновенной девственные грезы Джульетты? Как ничтожна вся моя жизнь за весь период времени, начиная с того весеннего вечера, до этой осенней ночи?“

Вселенная преобразилась силой иллюзии. Воспоминание о матери придало ее чертам божественное выражение женственности, ясность и чистота взора оживали, она молилась: „О, скажи мне, что я могу быть тем же, чем была ты, для существа, рожденного от моей плоти и духа! Обещай мне это ты, которая знаешь!“ Одиночество прошлого приводило ее в ужас. В будущем она видела или смерть, или же это искупление. Она говорила себе, что согласна претерпеть все, лишь бы заслужить его, оно являлось небесной благодатью, ее охватывала жажда жертвы. В эти смутные мгновения, казалось, воскресал лихорадочный трепет юности, и, как тогда, какая-то таинственная сила проникала во все ее движения.

Образ Донателлы Арвале выступил на пламенном горизонте по дороге к морю. И снова в душе зазвучал вопрос: „Стелио, вы часто думаете о Донателле Арвале?“

Короткая улица вела к Fondamenti-degli-Angeli, к каналу загроможденному рыбачьими лодками, между которыми светилась поверхность лагуны.

Она сказала:

— Как светло! Так же, как в тот вечер, когда я была еще для вас Пердитой, Стелио!

В голосе ее снова дрогнула нота прерванной мелодии.

— Последний сентябрьский вечер, — добавила она. — Помните?

Ее сердце так билось, что она еле переводила дыхание, теряла самообладание и снова готова была сделаться жертвой тяжелого чувства, как уже не раз случалось прежде. Она непременно хотела выговорить это имя, оно непременно должно было снова прозвучать среди тишины между нею и ее другом.

— Вы помните этот корабль на якоре против Садов? Помните раздавшийся залп, сопровождавший спуск флага над кормой. Гондола проскользнула мимо, почти касаясь борта крейсера.

На секунду она умолкла. Бледное лицо отразило тяжелую душевную борьбу.

— Тогда среди сумерек вы произнесли имя Донателлы. — Она сделала новое усилие, похожее на усилие утопающего, в последний раз показывающегося над волнами моря. — И с тех пор она стала вашей.

Она коченела с ног до головы, будто после укола шприца с ядом, и широко раскрытыми, неподвижными глазами смотрела на блестящую поверхность моря.

— Она должна принадлежать вам, — продолжала она мрачным, не допускающим возражения голосом, силой убеждения пытаясь рассеять ужасные ощущения, встающие со дна ее души, охваченной огнем.

С болью в сердце Стелио молчал, чувствуя свое бессилие успокоить ее и боясь пустыми словами нарушить грозные проявления трагической души, он остановился и положил руку на плечо своей спутницы, желая остановить ее.

— Не правда ли? — спросила она его нежно и, по-видимому, спокойно, как будто напряженные нервы ослабли, а страсть смирилась, побежденная силой воли. — Говорите. Я не боюсь страданий… Сядем здесь. Я немного устала.

Они сели на низкой стене против залива. Ясно было зеркало полуденной лагуны, облака и берег отражались в ней еще более чудные, чем в действительности, как бы преображенные божественной силой искусства. Соседние и отдаленные предметы, красный дворец Да-Мила на берегу канала и крепость Tessara, обсаженная деревьями, сближались отражениями. Со всех сторон лилось бесконечное спокойствие, притаившееся на дне черных барок с распущенными парусами и с сетями, развешанными по реям. Все вокруг было безучастно к словам и горю людей, все призывало к тишине и обещало смертным грядущий мир.

— Что я вам скажу? — ответил Стелио глухим голосом, как бы говоря с самим собою, бессильный побороть страдание, причиняемое любимой женщиной и сознавая роковую ненасытность своих желаний. — Может быть, фантазия ваша имеет основание, может быть, она не что иное, как бред. Несомненно для меня сейчас только одно, что я люблю вас и вижу в вас все совершенства. Несомненно для меня также и то, что передо мной призвание, которое я обязан выполнить, и жизнь, которую я должен прожить, верный своей природе. Вы помните, этим осенним вечером я долго говорил вам о себе, о своем гении-руководителе. Вы знаете, что я не могу отречься ни от чего…

Он весь дрожал, как будто ему приходилось размахивать острым орудием и он неизбежно должен был ранить им эту женщину.

— Ни от чего на свете и ни в коем случае от вашей любви — непрерывного источника моей силы и вдохновения. — Не обещали ли вы мне большее, чем любовь? Не способны ли вы для меня на большее, чем способна любовь? Не останетесь ли вы для меня навеки музой откровения жизни и творчества?

Она слушала молча, не мигая, похожая на больную, лишившуюся возможности произвольно двигаться и неподвижно, как статуя, созерцающую ужасное зрелище.