Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Девы скал. Огонь

— Конечно, — отвечала невеста Христа, краснея и слабо улыбаясь. — Ведь я францисканка.

Отец ласково и грустно посмотрел на нее.

— Сестра Вода! — произнесла Анатолиа, прикасаясь кончинами пальцев к гладким прядям ее волос, спускающимся на виски. — Тебе следовало бы взять это имя.

— Это было бы гордостью, — отвечала францисканка с ясной покорностью.

Она напомнила мне с легким изменением изречение: «Гармония звуков есть вода».

Мы стояли около бьющего фонтана. Каждый рот издавал свои звуки через стеклянную трубочку, подобную изогнутой флейте. Нижний водоем был уже полон, и вода достигала до живота четырех морских коней.

— Это рисунок Алгарди из Болоньи, архитектора Иннокентия X, — сказал князь, — но скульптурная работа выполнена неаполитанцем Доменико Гвиди, тем же самым, что выполнил большую часть горельефов Аттилы в храме Св. Петра.

Виоланта снова приблизилась к краю водоема, и я увидел в воде отражение ее лица, хотя постоянное волнение воды между ног лошадей то и дело разбивало ее черты.

— С этим фонтаном соединена трагическая история, — продолжал князь, — история, которая впоследствии послужила основанием некоторых суеверных верований. Ты ее не знаешь?

— Нет, — отвечал я. — Я попрошу вас рассказать мне ее.

И я взглянул на Антонелло, вспомнив о заблудившейся душе, которая мучила и пугала его по ночам. Он тоже не спускал глаз с образа Виоланты, дрожавшего в глубине воды.

Дон Луцио начал:

— В этом бассейне была утоплена Пантеа Монтага во времена вице-короля Петра Аррагонского…

Но он прервал себя:

— Я расскажу тебе это в другой раз.

Я понял, что щепетильность мешает ему вызвать это воспоминание в присутствии дочерей, и не стал настаивать.

Но немного спустя, медленно прогуливаясь по наружному двору и опираясь на мою руку, он возобновил свой рассказ. Солнце ярко освещало балюстраду и высокие белые статуи Времен Года, стоящие на ней, созерцая голую долину Саурио.

Это была душевная таинственная драма страсти и смерти, достойная могучего каменного замка, который сначала подавлял ее, а потом вызвал ее проявление во всей ее силе.

Она и указала мне, какую власть гений этих мест оказывал на возвышенную душу и как благодаря этому всякое искреннее чувство достигало крайнего напряжения, на какое только способна природа человека, чтобы проявить затем всю свою силу в конечном и определенном акте.

Слушая неполный рассказ князя, я восстанавливал мысленно главный час жизни, вызвавший смерть Пантеи, и ночное преступление принимало в моих глазах красоту откровения глубоких явлений.

Действительно, какой глубокой должна была быть воля этого Умбелино, который, сгорая неумолимой любовью к сестре, не разделившей его страсти, решил затаить в себя свой проступок и убить ее, чтобы освободить от души тело, сжигающее его таким страшным желанием, и потом запятнать его своими ласками. «Его тайна должна была вызывать в нем чудные содрогания, — думал я, созерцая худое и смуглое лицо, созданное моим воображением. — Какие-то неведомые чары влили ему в кровь этот преступный пламень, и он признавал предметом своего вожделения только телесную оболочку, заключавшую в себе неприкосновенную душу; и тогда силою своей мысли он сумел отчетливо отделить их друг от друга и сохранить в одно и то же время в своем сердце обе любви — священную и святотатственную. Каково должно было быть содрогание его ужаса в ту минуту, когда, пожираемый своей пламенной страстью, он слышал, как нежная душа его сестры изрекала нежные слова теми самыми устами, которые во сне он покрывал сладострастными поцелуями! В каком ужасном вихре должна была безостановочно крутиться его внутренняя жизнь, сосредоточенная и напряженная в своем одиночестве! Наконец, чувствуя гнет судьбы, делавшей его преступление неизбежным, он решил исторгнуть душу из роковой красоты Пантеи и обратить ее в безжизненный прах. Какие слова жалости и скорби расточал он мысленно этой дорогой ему душе, которая должна была вознестись невинная к небу и оставив в его руках только вожделенную плоть!

Несомненно, когда он сопровождал ее в часовню на утреннюю молитву, он говорил ей незабвенные слова: „О Пантеа, — говорил он, чтобы заставить ее молиться с еще большей горячностью, — ничто в мире не слаще твоей молитвы: она нежнее росы“. И чтобы подготовить ее к смерти: „О, Пантеа, — говорил он ей, — как ты счастлива! Твоя душа займет место в лоне Спасителя нашего Иисуса Христа“. Но в душе он говорил ей другие незабвенные слова, которых она не должна была слышать. И в один летний вечер, полный роковых очарований, пробил час ее смерти. Все было неправдоподобно благоприятно, как во сне. Они стояли рядом около красноречивого фонтана и в молчании охлаждали свои руки в сырой тени. Адская лихорадка сжигала кисти рук Умбелино, неподвижный взгляд которого смотрел на изображение Пантеи, отраженное в воде под светом звезд. И как во сне, почти по волшебству, его руки с такой же легкостью, словно сгибали стебель лилии, пригнули тело Пантеи к ее глубокому изображению, пока оба они не слились в одно. „И воды фонтана приняли ее белый труп…“»

Прощаясь со мной, князь Луцио сказал мне:

— Я надеюсь, что с сегодняшнего дня ты будешь считать этот дом своим. Ты всегда будешь желанным гостем, дитя мое. Не заставляй ждать себя слишком долго.

Было так грустно видеть, как он возвращается один в свой печальный дворец, что я проводил его немного, ласково беседуя с ним. Мы остановились перед фонтаном, он указал неопределенным движением на водоем, в зеркальной прозрачности которого мне мелькнула мертвенная красота Пантеи: и белые руки, распростертые над водой, как лепестки магнолии, и мягкие волосы, развевающиеся под ногами морских коней.

— Из этого создалась легенда, — сказал, улыбаясь, князь. — Говорят, в безлунные ночи душа Пантеи ноет в верхней струе фонтана, а душа Умбелино бьется в отчаянии в пасти каменных животных.

Мы стояли, перегнувшись в сад через балюстраду лестницы, и трепет весны поднимался нам в лицо. Мы были окутаны каким-то эфиром, трепещущим с быстротой лихорадочного пульса, и это ощущение было такое гнетущее и длительное, что оно притупляло нервы. Зрачки смотрели неподвижно, а веки опускались, как бы засыпая. Я чувствовал свою душу, насыщенную подобно туче.

О нашем всеобщем молчании Анатолиа сказала:

— Это проходит счастье.

Этими неожиданными словами она открывала нам тайну нашей внутренней тревоги, и она выражала сущность неизъяснимой меланхолии, раскинувшейся над полями в час их возрождения.

— Это проходит счастье.

«Чьи руки могли бы остановить его?» — спросил я себя в слепом волнении потребности любви, в неясном возбуждении моих самых глубоких инстинктов.