Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Девы скал. Огонь

И я привез их туда, к цветам.

Они прислушивались с видимым смущением к бесконечным мелодиям весны, то наклоняясь, то озираясь на свои тени, которые то обгоняли их, то отставали, подобно голубоватым фигурам, распростершимся лобызать землю. По временам робкая радость свободы и надежды мелькала в их упоенных взорах; иногда непроизнесенное слово полураскрывало их губы, делая их похожими на края переполненной чаши. И когда они останавливались, я с тайным восторгом думал о том, что переполняло их.

Фразы, которыми мы изредка обменивались, должны были казаться им излишними, но они лучше давали нам сознать всю глубину нашей действительной жизни. Беглого взгляда, наклонения головы, короткой паузы было достаточно, чтобы взволновать до глубины эти бездны, куда только редко и слабо проникал луч общего сознания; и все, что мы говорили было, так же далеко от нас, как далек шелест вершин от самых глубоких корней дерева.

Ничто не могло сравниться со своеобразной красотой этих полей, покрывшихся цветами. На рыжеватой жесткой почве, подобной шкуре льва, белые и розовые цветы напоминали призраки девушек, боязливо склонившихся на широкие волосатые груди сказочных великанов. Лучи солнца придавали прозрачным лепесткам ту изменчивую игру света, какою обладают драгоценные камни. Тут и там поблескивали гладкие обломки каменных глыб.

Мы чувствовали, как глубока была наша действительная жизнь. И мало-помалу, как бы по взаимному согласию, мы перестали произносить те ненужные слова, которые служат только чтобы нарушить важность молчания и рассеять слишком густое облако мечты или мысли. Нас связывало более тонкое общение; вокруг нас создалась атмосфера ясновидения, похожая отчасти на ту, какой дышат мистики. По временам нас охватывало такое чувство наслаждения, что целый поток его изливался из одного нашего взгляда, а наши малейшие движения, не прикасаясь, доставляли его больше, чем самая длительная ласка. Лепестки, падающие к нашим ногам, слегка колышущиеся ветви странно волновали нас, как признание неги и творчества счастливых деревьев, завязывающих плод. Виноградные лозы с набухшими почками склонялись к земле, изогнутые, словно в конвульсиях, и возбуждали нас примером лихорадочного усилия, которое должно было обратиться в опьяняющий дар. И в опадающих листьях и в тощей лозе мы чувствовали идеальный образ благоухающего масла миндаля и пламени забвения винограда.

Однажды, увидев каплю крови на руке Виоланты, уколовшейся о шипы белых цветов изгороди, я почувствовал внезапный порыв страсти. Она, улыбаясь, отдернула руку, на которой выступила кровавая жемчужина. Случайно мы отдалились от сестер, нас не было видно, и меня охватило дикое желание прижаться губами к этой крови и ощутить вкус ее. Усилие воли, которым я сдержал себя, было так сильно, что я задрожал.

— Вид крови пугает вас? — спросила она тоном, которому ей не удалось придать ни уверенности, ни насмешливости.

Она пристально смотрела мне в глаза, и мне казалось что я бледнею; в глубине души я испытывал необъяснимое чувство, которое давало мне впечатление огромного колеса, быстро катившегося по кругу и внезапно остановившегося. Это мгновение должно было решить нечто важное для нее и для меня, и, хотя мы оставались сдержанными друг перед другом, в глубине нас царило напряжение, предшествующее неудержимой вспышке. Обе наши жизни дошли до высшей степени напряжения.

А как смогу я забыть это жгучее молчание, в котором трепетало невидимое крыло вестника, несущего непроизнесенное слово? Какая сила забвения сможет изгладить из моей памяти эту руку с каплей крови и кустарник, отягченный цветами?

Голос Анатолии позвал нас издали, и мы пошли на него рядом, внезапно охваченные физической усталостью и печалью, словно после долгой ночи наслаждений.

Но бывали мгновения, когда душа моя склонялась больше к той, что позвала нас, и к той, что должна была уехать. Я отдавался этим переменчивым настроениям любви, которые, не ослабляя моей силы, напротив, укрепляли ее, как одновременно дующие с разных сторон ветры раздувают пламя. Мне казалось, что я нашел новый способ познаваний: наиболее разнообразные и странные из них одновременно совмещались во мне. Иногда они порождали мелодию, такую новую и прекрасную, что, казалось мне, я преображаюсь и мое желание стать подобным Богу близится к осуществлению.

Я думал: «Если существовал когда-нибудь бог, любивший весной садиться под цветущими деревьями и извлекать из-под их коры таинственных гамадриад, чтобы ласкать их на своих коленях, он, несомненно, не испытывал большей радости, чем испытываю я, наслаждаясь истинными красотами этих дивных созданий и сливая в один их образы, подобно тому, как он сплетал бы различные косы послушных нимф, создавая из них золотую гармонию».

Так иногда мне чудилось, что я живу в мифе, созданном мною самим по образу тех, которые создавала юная душа человечества под небесами Эллады. Античный дух божества витал над полями, как в те времена, когда дочь Реи даровала Триптолему свои колосья, чтобы он рассеял зерна по бороздам и все люди, благодаря ему, могли бы наслаждаться божественным даром. Бессмертные силы, бродящие во всем окружающем, казалось, хранили память о древнем преображении, которое к радости людей обратило их в великие образы красоты. Подобно харитам, горгонам и мойрам — три девы, сопровождали меня среди этой таинственной весны. И я любил представлять себя самого подобным юноше, изображенному на вазе Руво, которого крылатый гений ведет на опушку миртового леса. Над его головой начертано слово: «счастье», и три девы окружают его: одна держит в руках блюдо, отягченное плодами, другая закутана в звездный плащ, а третья держит в своих проворных пальцах нить Лахезия.

Однажды мы встретили огороженное место, где стоял сраженный молнией дуб, который местные крестьяне, памятуя религиозный обычай язычников, чтили как святыню.

— Вот прекрасная смерть! — воскликнула Виоланта, облокачиваясь на загородку из кольев в форме параллелограмма.

Святость почти ужасающая царила в этом уединенном месте. Такой вид, вероятно, имел жертвенник, который латинские жрецы освящали, принося в жертву двухлетнюю овцу.

— Вы совершаете святотатство, — сказал я Виоланте. — Прикасаясь к священной ограде, вы оскверняете ее, и небо карает безумием преступника.

— Безумием? — произнесла она, отстраняясь в инстинктивном суеверии, и ее движение придало неожиданное значение моим словам об языческих поверьях.