Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Девы скал. Огонь

Поэт остановился на мгновение с расширенным и неподвижным взором. Он видел… Он был как бы ясновидящим. Все вокруг него исчезло, и вызванные им видения одни лишь казались действительностью. Даниэле Глауро вздрогнул. Глазами друга начинал видеть он сам.

— А! Вот оно белое пятно на плече! Он приподнял панцирь… Пятно… пятно, родовой знак потомков Пелопса: «с плечами слоновой кости».

Слова ясновидящего, прерывистые и быстрые, походили на ряд молний, ослеплявших его самого. Он сам изумлялся этому призраку, этому нежданному открытию, которое освещало мрак его сознания, внедрялось в него, становилось почти осязаемым. Как мог он найти этот знак на плече Пелопида? Из каких неведомых глубин его памяти восстала вдруг эта особенность, такая странная и в то же время такая точная и убедительная, точно признак, позволяющий опознать мертвеца, скончавшегося лишь накануне?

— Ты был там, — воскликнул опьяненный Даниэле. — Это ты сам приподнял забрало и панцирь. Если ты действительно видишь то, что ты рассказываешь, ты не человек, а…

— Я вижу… вижу…

Еще раз он превратился в актера своей драмы и с бесконечным трепетом воспринимал он из уст живого существа слова драмы, те самые слова, произносимые одним из действующих лиц: «Если ты действительно видел все это — ты не человек более». С этой минуты исследователь гробниц принимает образ героя, борющегося с древним Роком, восставшим из праха самих Атридов для того, чтоб поразить и уничтожить дерзновенного.

— Но человек, — продолжал Стелио, — не может безнаказанно открывать гробницы и заглядывать в лица мертвецов, и каких мертвецов! Положим, он живет вместе со своей сестрой, с самым нежным и чарующим созданием, какое только видел свет, живет он с ней в доме, полном света и безмолвия, среди молитв и обетов. И вот, вообрази себе, какой-то нечистый яд вливается в его кровь, оскверняет его мысли незаметно, постепенно, пока душа его вкушает покой. Вообрази себе эту ужасную месть мертвецов! Он охвачен внезапно страстью кровосмешения, становится дрожащей, жалкой добычей чудовища, ведет борьбу тайную и отчаянную, без перерыва, без конца, день и ночь, каждый час, каждую минуту, борьбу все более страшную, по мере того как невинная сострадательная душа его сестры начинает сочувствовать его мукам. Каким образом этот человек может быть спасен? С самой завязки трагедии, с момента, когда его непорочная сестра произносит свои первые слова, делается ясным, что она обречена на смерть. И все, что затем говорится и совершается, все, что выражают музыка, пение и танцы в антрактах — все медленно, но непоколебимо ведет к смерти. В краткий трагический час Девственница обретает ореол надежды, но с тенью предчувствия, она идет, сопровождаемая пением и слезами, сопровождаемая великой любовью, сулящей радость, и бурной страстью, рождающей гибель, и она останавливается лишь для того, чтобы заснуть под холодными и чистыми струями источника, неумолчными стонами призывающего ее в свое уединение. Как только брат убил ее — он получает от мертвой дар освобождения. «Омыта моя оскверненная душа! — восклицает он. — Я стал чистым, чистым всецело. Святость моей былой любви вернулась в душу мою подобно потоку света. И если бы она воскресла, то могла бы ступать по моей душе, как по ослепительно чистому снегу. Если бы она воскресла, все мысли мои о ней стали бы подобны лилиям. Теперь она совершенна, теперь я могу преклоняться пред ней, как пред божеством. Я положу ее в самую глубокую из гробниц и окружу ее всеми моими драгоценностями. Таким образом, акт убийства, совершенный в минуту безумия, становится подвигом очищения и освобождения и свидетельствует о поражении древнего Рока. Выплывая из моря симфоний, лирическая песнь воспевает победу человека, освещает немеркнущим светом мрак преступления, возносит на музыкальные высоты первые слова обновленной драмы».

— Удар Персея! — воскликнул в опьянении Даниэле Глауро. — В конце трагедии ты отсекаешь голову Матери и показываешь ее народу вечно молодому и вечно новому, приветствующему зрелище громкими криками энтузиазма.

Перед обоими, как во сне, мелькнул образ мраморного театра на Яникуле, толпа, покоренная силой и красотой идеи… Величавая звездная ночь над Римом. Они видели воодушевленный народ, сходящий с холма, уносящий в своих суровых сердцах смутное откровение поэзии, они слышали крики, раздающиеся во тьме Бессмертного города.

— А теперь прощай, Даниэле, — сказал поэт, охваченный потребностью спешить, точно кто-то ждал, точно кто-то призывал его.

Глаза трагической Музы сделались неподвижными в глубине его грез, невидящие, окаменевшие в божественной слепоте статуй.

— Куда идешь ты?

— В палаццо Капелло.

— Фоскарина уже знает идею твоей драмы?

— Не вполне.

— А какой образ придашь ты ей на сцене?

— Она будет слепой, как бы перешедшей в другой мир, за пределы жизни. Она увидит то, чего не видят другие. Ее ноги будут ступать во тьме, а вокруг ее чела воссияет свет вечной правды. Борьба трагического момента отразится во мраке ее сознания тысячью звуков, точно удары грома в глубоких расщелинах унылых скал. Подобно Тирезию, она проникнет в сущность всего дозволенного и запретного, небесного и земного, и она поймет, как тяжело знать, когда знание бесполезно. Ах! Я вложу в ее уста такие дивные слова. Я окружу их красноречивым молчанием, рождающим беспредельную красоту.

— На сцене, — заметил Глауро, — говорит она или молчит — власть ее сверхчеловеческая. Она пробуждает в наших сердцах самые сокровенные муки и самые тайные надежды. Под ее чарами наше прошлое становится настоящим, и сила ее взгляда принуждает нас узнавать свои собственные терзания в терзаниях, испытанных в разные времена другими людьми, как будто бы душа, обнажаемая ею перед нами, была нашей собственной душой.

Они остановились на Ponte-Savio. Стелио молчал, охваченный вдруг чувством любви и печали. Он снова слышал грустный голос: «Любит мою преходящую славу лишь для того, чтобы она когда-нибудь послужила твоей славе!» Он снова слышал свой собственный голос: «Я люблю тебя и верю тебе, я отдаюсь всецело. Ты — спутница моей жизни навеки. Рука твоя сильна». Сила и прочность этой связи возбуждали его гордость, но тем не менее в самой глубине его души трепетало неясное предчувствие, томившее его страхом.

— Мне жаль расставаться с тобой, — признался Даниэле, также отуманенный облаком грусти. — Возле тебя мне дышится легче, и кровь быстрее течет в моих жилах.

Стелио молчал. Ветер, казалось, стихал. Его порывы срывали листья с акаций на Campo di San-Giovanni и крутили их в воздухе. Темная церковь и колокольня из простого кирпича возносились в молчании к звездам.