Генри Миллер - Вспоминать, чтобы помнить (Remember to Remember)

Помнится, он предупредил меня однажды: если я когда-нибудь соберусь посетить племя навахо, о котором мы как-то говорили, то не должен приставать к индейцам с расспросами. «Они не любят американцев, — объяснил он. — Американцы задают слишком много вопросов». Как же здорово, часто думал я, расставшись с Буфано, когда тебя не засыпают вопросами, не подвергают пустой критике, не осуждают все подряд. Буфано — прирожденный рассказчик. Он предпочитает демонстрировать свои знания и мудрость таким образом, а не в лоб. Может, поэтому его и обвиняют в уклончивости, в уходе от прямого ответа. По этой же причине на него сыплются обвинения в неискренности и склонности к преувеличению. Буфано — выдумщик, это несомненно. Но отсюда не следует, что он лжец и извратитель истины. Напротив, в самых невероятных выдумках он подходит к ней ближе, чем любитель голых фактов. Он говорит, как поэт, — я бы даже сказал, как один из поэтов прошлого, — в этот момент он творит, творит непроизвольно, от полноты жизни. Буфано берет голые факты и возвращает им утраченные прекрасные одеяния из символов, мифов, аллегорий, в которые они когда-то были облечены. Он делает это сознательно: ведь без надлежащего обрамления факты не представляют никакого интереса. Он также понимает, что подобное приукрашивание веселит сердце. Это свойство было у всех древних народов, да и в наши дни его можно встретить у жителей Средиземноморья и у кельтских народов. Только мы, американцы, высмеиваем его и считаем подозрительным. Окажись Буфано среди европейцев, среди жителей Африки и аборигенов Австралии или среди тонко чувствующих красоту балийцев, его способности рассказчика оценили бы по заслугам. Что касается балийцев, думаю, Буфано любит их больше всех других: ведь все они в своем роде художники. Он любит их за врожденную грацию, душевное равновесие, такт, вежливость, почтительность и художественные способности. А еще за их великодушие и гостеприимство. Но больше всего за то, что они изо всех сил защищают свои естественные права.

Человек, отдающий предпочтение таким добродетелям, должен неважно ощущать себя в нашем грубом обществе. Я часто спрашиваю себя, почему он продолжает здесь жить, почему не пустится вновь в путь и не начнет новую жизнь в более радостных и счастливых условиях? Мне интересно, что было бы, если бы его, подобно Робинзону Крузо, выбросило на берег острова Пасхи. Впрочем, он и так там был. Разве мог скульптор такого масштаба не побывать на родине монументальной скульптуры?

Но я отклонился от темы. Я говорил об усвоении им некоторых восточных свойств, особенно из даоистского и буддистского мировоззрения. Только вдумайтесь, как соответствует нижесказанное характеру Буфано: «Истинный мудрец взирает на Бога (Небеса), но не предлагает свою помощь. Он совершенствует свою натуру, но не вмешивается в дела других. Он руководствуется учением Дао, но не строит никаких планов. Он отождествляет себя с милосердием, но сам не зависит от него. Он ссужает деньги соседу, но сам их не копит. Он соблюдает необходимый этикет, не чураясь его. Он ведет дела, не уклоняясь от них. Он не нарушает закон. Он полагается на друзей и не преуменьшает их заслуги. Он приспосабливается к вещам и не игнорирует их».

В статуе Сунь Ятсена Буфано вольно или невольно придал революционеру ореол мудреца. К примеру, положение рук характерно для благородного наставника. Спокойная, величавая, уверенная поза, в какой Буфано изобразил этого великого революционера, характерна и для самого скульптора. Голова Сунь Ятсена заметно отличается по очертаниям и объему от всех других, изваянных Буфано. На первый взгляд в ней ощущается некоторая неправильность: она, если можно так выразиться, слишком уж натуралистична. К тому же поначалу голова кажется огромной, хотя она совершенно пропорциональна остальному телу и далеко не так колоссальна по объему, как, например, голова статуи Мира. Голова революционера, выступающая из одеяния, выполненного из нержавеющей стали, эта голова из шлифованного коричневого камня очень выразительна в своем величавом спокойствии. Буфано изваял голову Разума, голову Мудрости — именно китайского Разума и китайской Мудрости (очень отличающихся от наших). Однако, когда глядишь на статую, не можешь отделаться от чувства, что автор изобразил в ней некую универсальную личность, а не просто выдающегося китайского революционера. Для Буфано характерно умение уловить эти внешние противоречия и разрешить их в целом, что делает честь ему как тонкому психологу. Во всем он ищет скрытый смысл, суть всех вещей.

Мне доставляет удовольствие подробно остановиться именно на этой его работе, еще раз пережить моменты подлинной радости, подлинного восхищения, которые охватывают меня всякий раз, когда я смотрю на нее. Позади, на взгорье, растут, простирая ветви к небу, тополя; они качаются, сгибаясь на ветру, как пышный плюмаж над статуей великого Освободителя. За тополями виднеется ряд довольно убогих, покрашенных в яркие краски домишек — американских, но почему-то вызывающих в памяти Китай. И деревья, и домики создают своеобразный фон огромному, величественному памятнику Сунь Ятсену. Чтобы вполне насладиться красотой статуи, надо обязательно обойти вокруг и посмотреть на нее с разных углов. Сзади она выглядит не хуже, чем спереди. Строгие, спокойные очертания фигуры превосходны. Перед статуей нельзя не остановиться с благоговейно склоненной головой, шепча слова благодарности. В духе идущей из глубины веков китайской традиции она воплощает в себе союз действия и бездействия. Покой, мудрость, сочувствие, понимание — все олицетворяет эта статуя. Перед нами памятник эволюции человеческого разума, выраженный в радикальном, революционном его преломлении, никогда не потеряющем свою актуальность.

Другой аспект ориентализма Буфано может показаться странным: он глубоко убежден, что по-настоящему имеет значение только земная жизнь. Я говорю «странным», потому что на первый взгляд такое убеждение совпадает с западным материалистическим мировоззрением. Но когда я говорю, что для Буфано по-настоящему имеет значение только земная жизнь, то вкладываю в это утверждение совсем иной смысл, чем принято. Такой смысл содержится в словах Дж. Мида*, который говорит, что «только земная жизнь имеет значение, ведь именно здесь происходит встреча горнего и дольнего, внутреннего и внешнего, здесь поле истинно важной битвы, в которой мировой процесс поглощен осознанием мировой задачи... В одном из величайших мифов человечества сказано, что величие ангела на небе — того, про которого в другом месте говорится, что он вечно созерцает Лик Отца, то есть, по всей видимости, непосредственно ощущает Божественное Присутствие, — возрастает по мере успеха борьбы его земного двойника, человека, ведущего тяжелую битву в условиях существования во времени и пространстве; все это длится до того времени, когда земля вознесется до небес, а небеса опустятся до земли, а свобода и необходимость сольются в осознании Божественного промысла»**.