Генри Миллер - Вспоминать, чтобы помнить (Remember to Remember)

Никто не станет отрицать, что мы самая филантропическая нация в мире. Несколько месяцев назад в нашей Стране Чудес было восемь или девять миллионов безработных. Сейчас их число снизилось до миллиона — ниже не бывает. И все потому, что слабоумный Хирохито всадил нам нож в спину. Кое-кто говорит, что мы не должны были этого допускать; это, дескать, преступная небрежность. Другим такой вариант даже нравится, он показывает нас в виде ангелочков с крылышками, которые вовсе не собирались воевать с Японией: наш флот и укрепления должны были только отпугнуть противника. Что в лоб — что по лбу. Я всегда придерживался такого мнения: если уж делаешь пушку, то обязательно, рано или поздно, воспользуешься ею. Я никогда не удивляюсь, если ружье вдруг стреляет. Жду неожиданного, так сказать. А вот что меня удивляет, так это люди, верящие в необходимость изготовлять оружие и расстраивающиеся, когда оно эффективно используется. «В дни мира готовься к войне», — произнес Отец нашей благословенной страны. Он был реалистом, как Сталин сегодня. И не стал избираться в третий раз, пообещав не допустить войны. Он не был дураком. Нет, сэр, он был аристократом, крупным землевладельцем, у него были рабы, а в погребе — портвейн и херес. Народ был так благодарен ему за демократию, что чуть не провозгласил королем. А спустя семьдесят лет в штате Массачусетс, уже тогда славившемся ханжеством, репрессиями и беззаконием, объявился беспокойный субъект, который смекнул, что не все в порядке с правительством Соединенных Штатов. Более того, он имел смелость сказать об этом вслух. Он написал брошюру под названием «О гражданском неповиновении», на которую мы сегодня смотрим как на памятник демократии. Привожу цитату из этого не утратившего своего значения документа:

«Движение вперед — от абсолютной к ограниченной монархии, от ограниченной монархии к демократии — это свидетельство возрастающего уважения к личности. Даже китайский философ был настолько мудр, что рассматривал личность как основу империи. Но разве та демократия, что мы знаем, — высшее достижение в управлении? Разве нельзя сделать еще шаг вперед к признанию и осуществлению на деле прав человека? Государство никогда не станет истинно свободным и просвещенным, пока не научится считать личность высшей и независимой ценностью, откуда черпается сила и мощь самого государства, и не станет относиться к ней соответствующим образом. Я с удовольствием представляю себе государство, которое в состоянии позволить себе быть равно справедливым со всеми гражданами и относиться к каждой личности с тем же уважением, с каким надо относиться к ближнему своему; такое государство не сочтет за труд опекать и тех, кто живет в отдалении и выполняет все обязанности человека и гражданина. Государство, взрастившее такие плоды и собравшее такой урожай, готовит почву для еще более совершенного и славного государства, которое тоже витает в моем воображении, но которое пока не существует».

Это слова Генри Дейвида Торо, автора «Уолдена» и защитника Джона Брауна. Без сомнения, единственным оправданием этого изменнического, анархического высказывания является то, что его автора можно причислить к чокнутым сторонникам существовавшей тогда трансценденталистской школы философии. Думаю, лишь один человек осмелился бы защитить Торо, если бы тот и в наше время открыто выражал желание жить независимо от священного и неприкосновенного Государства, и этот человек — недавно ушедший от нас судья Верховного суда Луис Д. Брандейс. В процессе «Уитни против штата Калифорния» Брандейс, к голосу которого не прислушались, написал резюме, в котором было сказано следующее:

«Люди, которые в ходе революции принесли нам независимость, не были трусами. Они не боялись политических перемен и не ратовали за порядок в ущерб свободе. Храбрые, уверенные в себе мужчины, верящие в силу свободного и неустрашимого разума, который демонстрирует в своих действиях народное правительство, не видели никакой открытой опасности в речах, если только зло, которое предположительно могут они принести, не обрушится на людей прежде, чем осуществится полная дискуссия по этому вопросу. Если же время позволит выявить в ходе дискуссии ложь и ошибки и отвратить зло через процесс воспитания, то подвергшиеся критике речи станут большим лекарством, чем их замалчивание. Только чрезвычайные обстоятельства могут оправдать какие-либо репрессии. У власти, не противоречащей свободе, это должно стать правилом. Мне кажется, того же требует и Конституция. Так что в том случае, когда обстоятельства вовсе не чрезвычайные, американцы, видя нарушения свободы слова и собраний, могут всегда спорить и доказывать неправомерность действий властей».

Тем не менее, когда хороший башмачник и бедный торговец рыбой всего несколько лет назад оказались в зале суда штата Массачусетс, пребывающего во мраке невежества и предрассудков, они не смогли добиться справедливого, честного ведения дела. Несмотря на все благородные слова, выходящие из уст членов суда, а они были из самых велеречивых людей, какие только рождались на нашей грешной земле, Сакко и Ванцетти были подло умерщвлены. Незадолго до казни на электрическом стуле Ванцетти произнес несколько фраз, которые так же, как слова Линкольна или Джефферсона, обречены на бессмертие:

«Если бы не случившееся, я мог бы прожить жизнь, болтая на углу с жалкими людьми. Я мог бы умереть незамеченным, никому не известным, полным неудачником. А теперь мы не неудачники. В этом наш успех, в этом наша победа. Мы даже и надеяться не могли, что так много сделаем для дела справедливости, для понимания одного человека другим.

Наши слова, наши жизни, наша боль — ничто! А вот то, что наши жизни, жизни хорошего сапожника и бедного торговца рыбой, отнимают у нас — это все! Этот последний момент принадлежит нам, эта агония — наша победа!»

Несколько дней тому назад, после объявления президентом войны, газеты напечатали отклик на это событие Джона Хейнса Холмса, священника нью-йоркской церкви, подавшего в отставку. Эти слова он произнес после окончания службы в день сто пятидесятой годовщины принятия первых десяти поправок к Конституции США. Мистер Холмс сказал, что «не стал бы участвовать в войне ни как священнослужитель, ни как гражданин», прибавив, однако, что «не станет противостоять, чинить препятствия или мешать чиновникам, солдатам или просто гражданам в исполнении того, что они считают своим патриотическим долгом». А затем он взрывает бомбу:

«Я хочу быть предан и верен своему правительству, и я хочу быть предан и верен своему Богу; когда же эти два желания вступают в противоречие, я выбираю, как в свое время апостолы, „повиновение Богу, а не людям“».