Ивлин Во - Черная беда

Противников праздника набралось немало, и настроены они были весьма решительно. Возглавил оппозицию граф Нгумо, у которого имелось сорок семь братьев и сестер (правда, большинством из них, когда граф унаследовал титул, пришлось пожертвовать) и который был отцом более шестидесяти сыновей и бессчетного числа дочерей. Потомство было его гордостью и постоянным предметом хвастовства; достаточно сказать, что у себя при дворе граф специально держал семерых менестрелей, которые, когда Нгумо собирал друзей, пели застольные песни на эту тему. Находясь в расцвете сил и имея на своем счету столь громкие победы, он ощущал себя в преддверии праздника израненным воином в окружении пацифистов, его репутации был нанесен тяжкий удар, его блестящие заслуги замалчивались самым злостным образом. Нововведения императора подрывали основы существования земельной аристократии, и граф выразил общее мнение, когда, под одобрительное мычание своих соратников, пригрозил кастрировать всякого, кто посмеет в его владениях воспользоваться этими новомодными и нечестивыми приспособлениями.

Что же касается более утонченного столичного общества, которое объединилось вокруг виконта Боза и состояло из чернокожих космополитов, придворных, младших отпрысков знатных семейств и нескольких представителей загнивающей арабской интеллигенции, то оно, хотя и не было настроено столь агрессивно, как земельная аристократия, в принципе также выступало в поддержку Нгумо; столичная знать вяло обсуждала проблему контроля над рождаемостью в салоне мадам Фифи и в большинстве своем придерживалась той просвещенной точки зрения, что, разумеется, подобные «меры» всегда были им известны, однако рекламировать их нецелесообразно — в лучшем случае противозачаточные средства будут применяться средним классом. Так или иначе, мнение этих людей никогда не пользовалось популярностью среди простого населения, а потому их достаточно лояльная позиция едва ли могла склонить общественное мнение на сторону императора.

Церковь же не скрывала своего резко отрицательного отношения к противозачаточным средствам. Никто не мог обвинить несторианского патриарха в религиозном фанатизме (напротив, в карьере его преосвященства бывали случаи, когда с трудом удавалось избежать большого скандала), однако жизнелюбие сочеталось у него с безупречным служением Богу: человеческие слабости у патриарха могли быть, но теологические — никогда. Всякий раз, когда возникал богословский спор и требовалось его веское слово, патриарх с готовностью забывал про удовольствия и непреклонно отстаивал религию предков. Был случай, когда митрополит из Матоди объявил себя четвертой ипостасью Святой Троицы; в другой раз один приходский священник неверно истолковал богочеловеческую природу Христа; в провинции Мхомала распространилась нелепейшая ересь, будто у пророка Исаии были крылья и он жил на дереве; в Попо во время посвящения местного священника в сан епископа несколько человек было принесено в жертву — по всем этим, а также по многим другим вопросам патриарх неизменно стоял на строго ортодоксальной позиции.

Когда же возникла проблема контроля над рождаемостью, его преосвященство вполне недвусмысленно дал своей пастве понять, какого ей следует придерживаться мнения. В качестве главы господствующей Церкви он созвал совет, на котором присутствовали верховный раввин, старейшина мормонов, а также представители всех имевшихся в империи вероисповеданий за исключением англиканского епископа, приславшего вежливый отказ, где говорилось, что, поскольку его прихожане — в основном англичане, которые знакомы, причем не понаслышке, с этой проблемой, а потому едва ли будут недовольны новой политикой императора, в его участии необходимости нет, однако он желает его преосвященству всяческих успехов на поприще защиты института семьи и очень просит за него помолиться. Епископ также писал, что с прогрессистами, которые угрожают снести англиканский собор, у него свои счеты и ему бы не хотелось переключаться на совсем другое дело, сколь бы благородным оно ему ни казалось.

После окончания совета патриарх составил энциклику, выдержанную в цветистом, высокопарном стиле, и разослал ее во все концы острова. Будь господствующая Церковь более влиятельной, праздник бы определенно не состоялся, однако, как уже говорилось, христианизация страны была еще настолько далека до своего завершения, что большая часть населения империи сохраняла, причем нередко совершенно открыто, свои старые вульгарные верования, в результате чего прогрессивную политику Сета поддержали, как это ни странно, жители деревень, туземцы.

Привлечь местных жителей удалось главным образом благодаря рекламе. В самые тяжелые дни, когда Сету казалось, что предрассудки его народа преодолеть невозможно, и даже Бэзил склонялся к тому, чтобы праздник отложить, среди книг, которые ежемесячно приходили императору из Европы, Сет обнаружил набор на редкость зажигательных советских плакатов. Поначалу казалось, что перепечатать их не удастся: в типографии «Курьера» копировальных станков не было. Сет уже подумывал о том, не использовать ли рабов для тиражирования его эскиза, но тут господин Юкумян вспомнил, что несколько лет назад один предприимчивый филантроп завещал ввести литографирование в программу американской баптистской школы. Как выяснилось, литографский станок, несмотря на все старания нерадивых учеников, уцелел. Господин Юкумян купил его у пастора и перепродал — с немалой выгодой для себя — отделу изящных искусств Министерства модернизации. Затем в армянской колонии Дебра-Довы — опять же не без помощи господина Юкумяна — был найден художник, который согласился сделать плакат по эскизу Сета. Плакат этот, предназначавшийся для неграмотных туземцев и превозносивший неоспоримые преимущества контроля над рождаемостью, получился большим, красочным и явился самым значительным достижением нового министерства. Господин Юкумян ходил в героях. Плакат расклеили по всей столице, он висел во всех нужниках по пути следования поезда «Матоди-Дебра-Дова», в особняках вице-королей и в хижинах туземных вождей, в тюрьмах и казармах, на виселицах и на деревьях джу-джу, под которыми творились заклинания. И где бы этот плакат ни висел, вокруг него всегда толпилась кучка любопытных, совершенно сбитых с толку азанийцев.

На плакате было два рисунка — один слева, другой справа. На левом рисунке изображалась старая, полуразвалившаяся хижина, забитая больными детьми разного возраста: тут были и увечные, и обезображенные, и слепые, и прыщавые, и полоумные; возле пустой миски сидел на корточках преждевременно состарившийся многодетный отец; в дверях, дробя мотыгой жалкую кучку зерна, стояла высохшая и согбенная от деторождения мать. Дом на правом рисунке, по контрасту, был светлый и просторный; в комнате за столом сидела молодая мать и с аппетитом уплетала громадный кусок сырого мяса, рядом, покуривая кальян (который по-прежнему считался в стране признаком сытой, досужей жизни), расположился ее муж, а между ними, с газетой на коленях, сидел их единственный, пышущий здоровьем ребенок. Между этими двумя домами было во всех подробностях изображено ультрасовременное противозачаточное приспособление, под которым стояла подпись на сакуйю: А КАКОЙ ДОМ ВЫБИРАЕТЕ ВЫ?