Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

Так как верблюд останавливался перед каждым кустиком травы, то он стал понукать его коротким окриком. И большое коричневого цвета животное медленно поднимало шею, перетирая крепкими челюстями пищу.

— Эй, Барбара!

Сузанна, маленькая белоснежная ослица, которой не переставала надоедать обезьянка, жалобно кричала, как бы прося освободить ее от всадника. Но неутомимая Цавали быстрыми и короткими прыжками бешено скакала по спине животного, вспрыгивала на его голову, хваталась за его большие уши, цеплялась обеими руками за хвост, подымая его и ударяя кончиком по волосатому крупу, или искала в шерсти насекомых, царапая ее ногтями, поднося затем лапы ко рту, жуя и шевеля всеми мускулами своей мордочки. То вдруг она взбиралась на седло и, держа в одной руке изогнутую ногу, похожую на корень деревца, сидела неподвижно и важно, не спуская с поверхности моря круглых желтых глаз, полных удивления, лоб ее при этом наморщивался, а тонкие розовые ушки тревожно вздрагивали. Спустя минуту она вдруг начинала снова свою забавную игру.

— Эй, Барбара!

Верблюд услышал и снова зашагал.

Когда труппа добралась до ивовой рощи, находящейся вблизи устья речки Пескары, на левом берегу ее, откуда уж виднелись флюгера мачт барок, стоящих на якоре у пристани Бандиеры, Турлендана остановился, чтобы утолить жажду речной водой.

Река катила свои вечные спокойные воды к морю. Покрытые водными растениями молча, отдыхали берега. Все вокруг было опутано глубоким покоем. Спокойные бухты сверкали на солнце, как зеркала в рамах из соляных кристаллов. Ивы, волнуемые переменчивыми дуновениями ветра, то зеленели, то белели.

— Пескара! — проговорил, останавливаясь, Турлендана и с выражением любопытства стал смотреть, невольно отдаваясь воспоминаниям.

Потом он направился к берегу, устланному чистым гравием, и опустился на колени, чтобы зачерпнуть горстью воды. Верблюд согнул шею и начал пить медленными глотками. Ослица тоже пила, а обезьяна копировала позу хозяина, изгибая тонкие руки, фиолетовые, как незрелые индийские фиги.

— Эй, Барбара!

Верблюд услышал окрик и перестал пить. С его мягких губ обильно стекала вода на затверделую кожу груди, и над большими желтоватыми зубами виднелись бледные десны.

— Это и есть Пескара? — спросил Турлендана у какого-то матроса, шедшего вдоль бруствера.

— Она самая, — ответил матрос, с удивлением смотря на животных.

Он бросил свою работу, чтобы последовать за чужеземцем.

К нему присоединились другие матросы. Вскоре целая толпа любопытных шла за Турленданой, который спокойно шагал впереди, не обращая внимания на комментарии зевак Верблюд, дойдя до понтонного моста, остановился и отказался взойти на него.

— Эй, Барбара, у-у!

Турлендана стал терпеливо понукать его, ударяя по спине уздой. Но заупрямившееся животное пригнуло к земле колени и положило голову на песок, как будто решив оставаться здесь долгое время.

Окружающие, очнувшись от первого изумления, хором воскликнули:

— Барбара! Барбара!

Они часто видали обезьян, так как моряки нередко привозили их из дальних стран на родину вместе с попугаями и какаду, поэтому они смело дразнили Цавали и давали ей большие зеленые миндалины, которые обезьяна раскусывала и жадно съедала свежие и сладкие зерна.

После долгих толчков и криков Турлендане удалось наконец сломить упрямство верблюда. И это огромное чудовище, состоящее из костей и кожи, шатаясь, поднялось среди понукавшей его толпы.

Со всех сторон стали сбегаться солдаты и горожане, чтобы подивиться тому, что происходило на понтонном мосту. Солнце, спускаясь за Гран-Сассо, озаряло все весеннее небо веселым розовым цветом; от влажных лугов, от поверхности воды и от болот целый день подымались испарения, благодаря чему дома, паруса, мачты, растения и все предметы принимали розовый оттенок и, погруженные в этот цвет, казались прозрачными и теряли рельефность очертаний.

Мост, похожий на огромный плавучий паром, скрипел под тяжестью грузов. Народ оживленно толпился на нем. Стиснутый толпой, Турлендана со своим зверинцем остановился посреди моста. Огромный верблюд, возвышаясь над морем голов, фыркал и выгибал во все стороны шею, напоминая какого-то баснословного дракона, покрытого шерстью.

Так как любознательной толпе было уже известно имя животного, то благодаря врожденной любви к шуткам и радостному настроению, вызванному чарами весеннего вечера, все кричали:

— Барбара! Барбара!

Слушая этот ликующий крик, Турлендана, прижатый к груди животного, почувствовал прилив почти отеческой нежности.

Вдруг ослица начала ржать таким диким голосом и с такой глубокой страстью, что всеми овладело единодушное веселье. От одного конца моста до другого прокатился звонкий смех толпы, похожий на гул потока, свергающегося с горной кручи.

Перейдя мост, Турлендана, которого никто не узнал, начал пробиваться сквозь толпу.

Когда он очутился у городских ворот, где женщины продавали свежую рыбу в больших камышовых корзинах, Бинки-Банке, маленький человечек с желтоватым и сморщенным, как выжатый лимон, лицом, подошел к нему и предложил ему, как предлагал всем чужеземцам, свои услуги в деле приискания постоя.

— Свирепый? — предварительно спросил он, указывая на Барбара.

— Нет, — улыбаясь, ответил Турлендана.

— Ладно! — сказал, успокоившись, Бинки-Банке, — пойдем в харчевню Розы Скиавоны.

Все время сопровождаемые толпой, они прошли через рынок, затем через Сант-Агостино. У окон и на балконах показывались женщины и дети, они с удивлением смотрели на верблюда, восхищались грациозными движениями ослицы и смеялись над ужимками Цавали.

Барбара, проходя мимо низкой веранды, увидел там пучок сухой травы; он вытянул шею, раскрыл рот и сорвал траву. Женщины, стоявшие на веранде, испустили крик ужаса, передавшийся к ближайшим террасам. Стоявший на улице народ громко смеялся, крича, как во время карнавала.

— Viva! Viva!

Всех опьяняло необычное зрелище и весенний воздух. Дойдя до дома Розы Скиавоны, находящегося вблизи Портазале, Бинки-Банке жестом остановил шествие.

— Здесь, — сказал он.

В этом низеньком одноэтажном домике был всего лишь один ряд окон, нижние части стен были сплошь покрыты циничными надписями и рисунками. У среднего окна висел фонарь, оклеенный красной бумагой.

Там останавливался всякого рода пришлый и бродячий люд: в одной комнате ночевали грузные и толстопузые ломовые извозчики из Летто Моноппелло, цыгане из Сульмоны, торгующие вьючными животными, чинильщики кухонной посуды, веретенщики из Буккианико, женщины из Сант-Анджело, промышлявшие продажей своего тела солдатам, волынщики из Атины, горцы с ручными медведями, всякие фокусники, нищие, лекаришки, воры, колдуны.