Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

Ни крика не вылетело, ни руки не шелохнулось. Несколько мгновений все было безмолвно, все было похоже на ту кучу холста и жердей, на то белое пятно, на тот большой саван, который лежал в десяти шагах от подножия римской колонны. Не от света вечера, но от случившегося просветлели люди и предметы. Равнина приняла вид океана, облака стали циклом миров, небо стало как непроницаемый алмаз. Воскресло владычество вечных сил. Затем послышался топот подскакавших всадников.

Затем через ограду ринулась толпа в надежде увидеть кровь, увидеть растерзанное тело. А дальше еще, над одичавшей толпой, теснившейся и толкавшейся в надежде полюбоваться ужасным зрелищем, в одиночестве стояли колонна и статуя на ней, два бессмертных создания неизвестного художника, которые вооружали красотой непобедимую гордыню человека. Бронзовые крылья свидетельствовали за крылья изо льна.

— Умер? Дышит? Разбился? Разбил голову? Сломал ноги? Сломал хребет?

Зловещие вопросы еще больше разжигали ужас. Оттесненная конной стражей толпа волновалась, шумела. Лошади били копытами, храпели; бока у них были мокрые от пота, во рту была пена; в надежде что-нибудь увидеть, самые любопытные нагибались под брюхо лошадям, подлезали под крупом, прижимались к шпорам всадников.

Когда обломки были удалены, проволоки распутаны, холстины приподняты, тогда показалось бездыханное тело героя. Затылок оказался вдавленным в массу мотора таким образом, что семь цилиндров, покрытых ребрышками, образовали вокруг лица подобие ужасного сияния, покрытого окровавленной землей и травой. Львиные глаза были открыты и устремлены вдаль; рот был не тронут и сохранил спокойное выражение без малейшей судороги, не искаженный ужасом, а также целы были белые юношеские зубы, похожие на зубы молодого зайца и сверкавшие из-под рыжей тонкорунной бороды; из височной артерии, разрезанной, словно бритвой, стальной проволокой, изливалась красная струя и заливала ухо, шею, ключицу, смятые части радиатора машины и полусжатый кулак. Врач, склонившись к его груди, чтобы послушать сердце, которое уже перестало биться, почувствовал, как его щека коснулась свежих лепестков розы.

— Тарзис! Тарзис!

Тогда по толпе, опьяненной ужасным зрелищем, пробежала дрожь, как будто горе оставшегося в живых товарища распространилось неожиданно и на нее. Ясно послышался в спокойной вечерней высоте приближавшейся шум машины неутомимого воздухоплавателя, огибавшего шест.

Вечером на всех улицах города было такое настроение, как после полученного известия о сражении. Картины огня и крови, пролившейся во время героических игр, привели в возбужденное состояние даже самые низы общества. В памяти людей неизгладимой печатью засело видение того, как под красными огнями пронесли на носилках посреди безмолвной толпы бездыханный труп по печальному полю, под сумеречной зарей, под тонким серпом луны.

Уже по всем улицам стоял ад огня и железа. Трескучие экипажи, пыхтящие яростью сдерживаемого хода, созданные из бесформенной тени и ослепляющего блеска, ерзали, пятились назад. Посреди трескотни и брызг глухое гудение трубок и зловещие завывания сирен звучали, как тревожные сигналы, предупреждающие об опасности. Дым и пыль крутились вихрем, и их прорезали яркие полосы света; острый запах отравлял душный воздух; человеческие лица мелькали, исчезая, как призраки, в недрах шумящих чудовищ.

— О, это ужасно, это слишком ужасно! — стонала Изабелла Ингирами, закутавшись в накидку и шарф и прижимаясь к Ване, у которой стучали зубы, как в лихорадке. — Это неслыханная вещь. Альдо, поезжай же вперед, поезжай, поезжай!

В ее словах звучали гнев и нетерпение, их остановка посреди всего этого ужаса и шума казалась ей бесконечной.

— Направо ров!

— Ничего не значит!

— Ну вот, едем.

Машина двинулась и проехала короткое расстояние, упираясь фонарями в задок шедшего впереди автомобиля; затем снова остановилась, вся сотрясаясь и шипя. Сирены выли. У края рва залаяла собака: глаза ее, освещенные лучами фонарей, сверкали демоническим блеском и были зеленее, чем изумруды на солнце.

— Вана, ты стучишь зубами?

— Я зябну.

— Тебе так холодно?

— Да.

— Тебя, может быть, немного лихорадит?

— Не знаю.

Обе закутались с головой в шарф, но, несмотря на это, различали лица друг друга. Июньский вечер напоен был влагой и электричеством. Над озером Гарда по небу пробегали проблески света. Вана держала на коленях розы, снявши их с пояса, чтобы не смять. Все внутри ее существа было натянуто, все было дерзновение и принужденность.

— Ты все еще чувствуешь недомогание?

— Нет.

— Я пошлю сказать Гиацинте Чези, что мы не приедем обедать.

— Да, но ты, может быть, поедешь одна?

У Ваны уже засела в голове одна тайная мысль.

— Ты думаешь?

Обе они, таясь друг от друга, чувствовали в голосах своих страдание, как чувствуешь, когда жжет руку или зашибет лодыжку. Замкнувшись в себя, они испытывали друг друга голосами, словно это были больные места, одно прикосновение к которым вызывает боль. С того памятного часа в Мантуе, их неожиданно разъединившего, как удар ножниц, разрезающий натянутую нитку, они следили друг за другом, они выслеживали друг друга. Под внешними покровами их жизни росли внутри инстинктивный силы скорби, лжи и борьбы; одна чувствовала себя сильной силой терпения, сдерживавшей ее яростные жизненные порывы, другая истощала себя преувеличениями, противоречиями, томлением своей девственности, в которой была и бессознательность, и глубокое сознание. Иногда обе смягчались под влиянием нахлынувшего внезапно доброго чувства; и их охватывала плотская потребность прижаться друг к другу, раздавить между грудью одной и другой невысказанную муку свою; в тесном безмолвном объятии они вызывали в душе воспоминания о днях колыбели своей, о теплом материнском лоне и сидели неподвижно, как больной, который боится пробудиться от благодетельного забытья; но мало-помалу в тишине, из самого вещества жил, костей, легких, сердца, как из одной бесформенной массы, образовывалось и росло то «нечто», что заставляло их страдать и таиться друг от друга.

— Ах, Вана, не стучи так зубами!

— Извини. У меня нервная дрожь. Я не могу с ней совладать.

Она закусила зубами шарф, крепко взяла в руки свою волю, как обхватывают руками голову, если она заболит. Но ее мысли разлетались, разбегались, разлагались на отдельные образы, на живые и грубые предметы. Ей представлялись зубы Джулио Камбиазо, маленькие белые зубы, растерянная улыбка человека, которого уже более не существовало на свете, движение губ, произносящих слова мечты. «Одна роза скользнула у нее по голубому платью и упала на каменные плиты, отражавшие ее босые ноги». И теперь в ее собственные глаза, которые одно время глядели на него, закралась тень смерти; ее взгляд, любовавшийся его улыбкой, был теперь мертвым взглядом; и холод, который она испытывала сейчас, исходил от его трупа. «Сегодня в первый раз я понесу в небо цветок Будет он легким, как вы думаете? Может быть, на нем лежит бремя двойной судьбы. Я понесу его в высоту, под самые облака…» Не от этой ли розы и произошла его смерть? От розы из Мадуры?