Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

Но за ними следовали шаги призрака, мягкие, будто ступающие по грязи. И вдруг они очутились перед притворенной дверью, из которой слышался едкий запах. Над дверью стояли полустертые буквы: Domus mea. Вана отодвинула задвижку, вошла.

— Мой дом! Мой дом! — сказала она, пробираясь между горьких трав и священных камней.

Старая церковь имела ободранный вид, стены грозили разрушением, все алтари обвалились; некоторые колонны развалились; другие еще стояли, и наверху их покоились грубо сделанные капители с тремя листками и тремя гроздьями. Над аркой из черных и белых треугольников, на стенах ризницы, заросшей терновником, на кусочках штукатурки, валявшихся на желтых скамейках, оставались красные следы фресок, похожие на брызги крови. Изображение совершенно стерлось; оставался один только красный цвет, как свидетель великого мученичества. И еще оставались две пронзенных ноги Распятого и рядом туника цвета запекшейся крови. И лежала еще отрубленная голова Сан-Джиусто, бородатая, квадратной формы и обросшая лишаями.

— Мой дом!

И тут же проглянула улыбка сумасшедшего, улыбка, выученная из камня, улыбка всех этих камней, которые рано или поздно должны были быть поглощены пропастью, должны были скатиться на дно, обрести там вечный покой, снова засыпаться землей.

— Прощай, прощай, Аттиния!

Теперь и у себя самой Вана чувствовала такую же улыбку; она, как ей казалось, чувствовала, что мускулы ее лица складываются в вечную судорогу улыбки. Два или три раза провела она рукой по губам, желая прогнать это ощущение.

— Куда ты идешь? Куда ты хочешь идти? Не беги так! — умоляюще говорил Альдо, в отчаянии следуя за ней и слыша в ушах свист ветра.

Они спустились по откосу, увидали покатую лужайку, примыкающую к стене, карликовые дубки, похожие на нищих-калек, темный круг около пропасти, услышали высокие и хриплые голоса, вздохи, завывание, вой. Они пошли пешком в Гверруччию. Велели карете дожидаться их у Порта-Мензери.

— Ах, остановись, Вана! Ты запыхалась. Отдышись. Дай и мне отдышаться. Что с тобой сделалось?

Возле дороги высилась темная громада Мандринги.

— Умираю от жажды! Дай мне попить. Выпей и сама глоток воды.

Под густой порослью жимолости и слив слышалось бульканье фонтана.

— Я не хочу пить, — сказала сестра.

В сыром полумраке раздавалась болтовня женщин, блестели кружки, били струи воды.

— Подожди меня минуту!

Он спустился к фонтану, обнажил себе голову, вытер пот; попросил, чтобы ему дали напиться.

Все женщины, пришедшие за водой, обернулись к красивому юноше. Заблестели глаза под войлочными шляпами; подтолкнули друг дружку локтем; послышался шепот, пробежал легкий смех.

— Без стакана?

— Прямо из кружки?

— Прямо из-под крана?

— Тут хорошая вода.

— Лучше, чем в колодце Ингирами.

— Вот мой кувшин.

— Мой почище будет.

— У моего горлышко поуже.

— Из моего! из моего!

Звонкие голоса звучно отдавались, обнаженные руки приподнимали кувшины, протягивая их к юноше. Последний слышал раздававшиеся вокруг него простонародные любезности, подмечал в толпе какое-нибудь личико помоложе. Подставлял губы, стараясь не прикасаться губами к кувшину и не лить большую струю.

— Как он ловко пускает струю в рот!

— Нет, он вприхлебочку.

— И как аккуратно!

— Совсем будто целует.

— Глядя на него, замочишь рот, даже не пивши.

— Счастливая его дамочка!

— Цветочек акации! — протрещала самая бойкая среди общего веселья, сверкнув глазами, подтолкнув локтями соседок в то время, как он проворно направлялся к нетерпеливо ожидавшей его сестре. — Цветочек акации! А кто хорошо пьет, тот еще лучше целуется!

Неудержимые порывы ветра увлекали их дальше, к другой стороны громады. Между тем облака надвигались на Вольтерру, как некогда отряды Монтефельтро. Местность имела такой же вид, как после нашествия голодной толпы. Время от времени среди каменистой гряды показывались остатки древней ограды, напоминавшей отдельные позвонки хребта.

— Ты знаешь, что она возвращается? — сказала вдруг Вана. Она шла с опущенной головой.

— Возвращается?

— Она написала управляющему приготовить виллу. Она помолвлена.

— Что ты хочешь сказать, Вана?

— Изабелла помолвлена с Паоло Тарзисом.

Ему почудилось, что вокруг них поднялся оглушительный крик.

— Она написала?

— Написала.

— А почему ты только теперь мне это сообщаешь?

— Потому что сама узнала это только сегодня.

— И она возвращается с ним?

— С ним.

Ему почудилось, что все вокруг них кружилось в головокружительном вихре.

Значит, все пропало. Готовились законные брачные узы. Изабелла делалась собственностью мужчины.

Все в ее жизни и в жизни друг их должно было перемениться. Все рушилось.

— Ты уверена в этом? Ты сама видела письмо?

— Сама видела.

Альдо остановился, так как боялся упасть, как будто ветер пронизал его насквозь и произвел пустоту в его теле.

И Вана также остановилась, тяжело дыша, и сказала:

— Понимаешь ты? Мой дом теперь — это тот, который мы только что посетили, не правда ли? А также и твой дом.

Она обернулась, чтобы взглянуть на полуразрушенную Бадию, которая вырисовывалась своей каменной громадой на ее западной части неба.

— Крыши там нет.

Он увидел, что на самом деле крыши не было, он увидел, что на самом деле все там грозит неизбежной гибелью, забвением всего, что составляло красоту и прелесть жизни; и не захотел глядеть на эту кучу камней, озаренную улыбкой бледного призрака, но стал глядеть вперед, на Вольтерру, которая представилась ему городом, обреченным на разграбление, владением, обреченным на гибель. Он взглянул на нее взглядом искателя приключений. И вырвались у него грубые слова.

— Приходится отказаться от всякой поддержки со стороны дома Ингирами.

— Приходится.

Для них это было равносильно возвращению к бедности, к разлуке друг с другом, к жизни в борьбе и лишениях, может быть, к возвращению в ненавистный доме отца и мачехи, может быть, к унизительной работе, ко всем ужасам неизвестного будущего. Каждый из них дважды получил удар, дважды претерпел предательство. В душе брата бешенство брало верх над ужасом, и в его тиранической натуре вставали неясные замыслы коварной мести, нечистые образы, терзавшие его, и опасные мысли, усложнявшие в нем страстную жажду жизни со всеми ее радостями.

— Мы в Гверруччии, — сказала Вана глухим голосом, хватая его за руку.

Неожиданно нахлынули на них ощущения, связанные с пропастью в Бальцах. В нем вся душа возмутилась, вся кровь отхлынула.

— Карета ждет нас там, у Порта-Мензери, — сказал он. — Уже поздно.