Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

— Франческа!

Ее горничная ей не откликнулась. Тогда она закричала:

— Кьяра!

Вошла в комнату. Положила цветы на подушки. Не выдержав страха, вышла из комнаты; побежала в комнаты, занимаемые Изабеллой.

— Кьяра!

Женщина откликнулась. Она находилась в спальне Изабеллы.

— Изабелла вернулась?

— Нет, синьорина. Она прислала сказать, что не вернется, чтобы ее не ждали.

— Как она дала знать?

— Она вызвала меня к телефону.

— Откуда?

Горничная опустила глаза, сокрушенно улыбаясь.

— Она говорила с вами сама? Вы слышали ее собственный голос?

— Да, синьорина.

— В котором часу?

— Полчаса тому назад.

— Хорошо.

Такие сильные корчи свели ей желудок, что горничной показалось, будто она засмеялась. Это было что-то более ужасное, чем предсмертная отрыжка коршуна.

— А брат вернулся?

— Вернулся, переоделся и снова вышел. Дома не обедал.

— Где Франческа?

— Вероятно, внизу, в гардеробной.

— Позовите ее, пусть она придет раздевать меня.

— Может быть, мне прикажете вас раздеть?

— Нет.

Она вдруг почувствовала к ней отвращение. У горничной был тот же вид, тот же голос, что тогда ночью в Брении. Разве она могла позволить этим рукам прикоснуться к себе?

— Что прикажете на обед?

— Ничего.

— Вы не будете обедать?

— Не хочу.

— Вы чувствуете себя нехорошо?

— Позовите Франческу.

Горничная вышла. Она осталась одна в большой комнате, обтянутой зеленой материей, в которой пахло жасмином, как летом в саду Вольтерры. Большая постель была уже раскрыта; длинная, мягкая, прозрачная рубашка лежала поверх одеяла, обшитого кружевами. На туалетном столике блестели бесчисленные принадлежности туалета из хрусталя, металла, слоновой кости: флаконы с духами, коробочки, гребни и щетки, частые и редкие, самые утонченные и разнообразные принадлежности, все инструменты и все секреты, какие только есть на службе торжествующей красоты тела.

В последний раз ее чувство ненависти нарисовало образ женщины с ее колыхающейся походкой, похожей на движения злых мурен. «Та победила, еще раз победила! Еще раз, конечно, опьянила сладострастием и ложью своего дикого зверя! Она не пострадала. Час опасности прошел. Ее не прогнали, не вышвырнули на улицу, ей поверили, ее испугались, с ней примирились, на стыд и поношение доносчице». Постыдные картины овладели воображением несчастной. Она вспомнила, как дикий зверь вселился в того, кого она любила сильнее жизни и смерти. И от дикого отвращения в ней встали ее силы: выпрямился спинной хребет и крепкий, мощный узел завязался в душе; возвышенное чувство презрения залило огнем ее узкое, исхудавшее лицо, над которым волосы лежали кольцом, подобным тому, которое кладут на голову, когда несут на ней большую тяжесть.

Вдруг она вспомнила, что у нее нет никакого оружия в руках. Она вспомнила, что здесь должно что-нибудь быть, и начала искать. Увидала — блестит то, что как раз ей нужно было: турецкий кинжал с ручкой из халцедона, принадлежавший раньше той самой Андронике Ингирами, имя которой было высечено на одном из камней архитрава в Бадии вместе с именем Уго Риккобальди, на щите с тремя звездами. Она взяла его, спрятала, вышла. Пошла в свою комнату.

Взяла себя в руки, как воин, который боится, чтобы какая-нибудь трусливая мысль не проникла под его шлем. Ей не было жалко ни себя, ни кого другого — одну только Лунеллу. Воспротивилась искушению еще раз взглянуть на нее; воспротивилась также другому отчаянному искушению, овладевшему ею на один миг: не оставлять ее в этом доме позора, унести ее с собой туда, где никакое осквернение не коснулось бы ее. «Да хранит тебя Бог! Да спасет тебя Бог! Если душа бессмертна, то я сама буду охранять тебя как сегодня, в те минуты, когда ты не замечала моего присутствия».

Она знала, как обряжают труп перед тем, как положить его в гроб: она помнила, как это было с ее матерью. Она снарядила свое молодое тело, худощавое и сильное, как тело стойкой мученицы. Сделала его чистым. Терпеливо дала расчесать себе волосы. Выбрала самую лучшую из своих белых одежд. Избегала смотреть в зеркало, чтобы не поддаться жалости при виде своей молодости. Но она была так хороша в своей алмазной чистоте, что женщина, раздевавшая ее, не могла сдержать своего восторга.

— Ступайте с Богом, Франческа.

— Завтра вы позовете сами?

— Позову.

Оставшись одна, заперла дверь. Вынула кинжал Андроники; вынула его из ножен, полюбовалась им, попробовала острие его на ногте. По телу ее пробежала дрожь; но сердце ее оставалось твердым. Она положила кинжал подле букета роз, чтобы освятить его. Отогнала от себя последние горькие мысли, которые еще осаждали ее. Она хотела остаться с одной только мыслью: «Вот я готова».

Ей вспомнился герой, лежавший обернутым в красную материю флага, с черной повязкой на голове, закрывавшей рану на виске. И видение это было таким ярким, как будто простая походная постель стояла рядом с ее девичьей постелью.

Подошла к окну, открыла его: над темными вершинами кипарисов и лавров нависла звездная, холодная ночь. Глазами своими, подобными нетленной эмали, она приветствовала юные звезды весеннего неба, узнала созвездие Возничего, Плеяды; между тем рука ее отыскивала то место между ребер, где бьется сильнее сердце.

Окна не закрыла. Потушила все лампы, кроме одной, у кровати. Сняла туфли, легла в постель, сложила вместе ноги, как бы подставляя их серебряным кандалам. Приподнялась, чтобы положить на обнаженные ноги розы, как бы соблюдая обряд надгробного бракосочетания. Потушила последнюю лампу. Крепко держа в руке кинжал, она положила голову, опираясь о подушку волосами, которые имели такой гордый вид, что можно было подумать, они напитались ее мужеством.

Тогда она почувствовала, что прекрасна той красотой, которую сквозь слезы видела на одном лице лежавшего героя.

Остальное было безмолвием.

Паоло Тарзис вышел из дому немного спустя после мучительного разговора. Собрал все силы, чтобы овладеть своей скорбью и бешенством. Минуту постоял в нерешительности, прежде чем направиться к убежищу их любовных наслаждений. Но затем решился встать с ней лицом к лицу.

В мучительном состоянии духа поджидал он женщину.

Она вошла как обычно, внося с собой струю воздуха, что всегда придавало ей сходство с Орнитием; вошла с устами, сверкающими из-под вуали, и неся в каждой складке одежды порыв и ласку.

— Айни, Айни, я тут. Ты спал?

Он не поднялся, не пошел ей навстречу, не обнял ее со своей обычной неисчерпаемой страстью, нетерпеливой рукой не приподнял вуали с лица, чтобы припасть к ее губам, не повалил ее, не давши ей опомниться, на диван, как какой-нибудь насильник-убийца; не повторилось обычной для нее минуты жути, которая доставляла ей наслаждение выше всякой нежной ласки. Почему это? Не уснул ли он, поджидая ее? Не мог еще, должно быть, стряхнуть оцепенения сна?