Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

И встала перед ним равнина Ардеи, словно нарочно высеченная скала туфа, котловина Инкастро, кольцо латинских гор и дорическая колонна, выкинутая морем, привезенная туда на быках и поставленная в крепости, а на верхушке ее священное и торжествующее бронзовое изображение. И воображение нарисовало ему бесконечный полет над волной, которая, как волна Леты, отнимала у него всякую память о покинутом береге. «Я тоже». — «Ты помнишь эти слова, произнесенные с улыбкой? Это слова всех тех, которые любят, это слова великой любви. Ты мне сказал их, глядя мне прямо в глаза. Но сколько мне пришлось перестрадать и какие муки перенести, прежде чем я получил возможность повторить их! Но так нужно было, чтобы все это произошло. Поэтому я и не оплакиваю огромной силы, истраченной мною бесплодно. Необходимо было, чтобы я истратил ее; таким путем я получил возможность получить ее обратно через тебя в час, отмеченный двойным приговором славы. Мы суеверны, как все, играющие в опасную игру. Прорицатель из Мадуры! Та, которая из такой дали принесла тебе роковую розу, та девушка, ты знаешь, пустилась снова в путь. Все розы, что были на ее поясе, принесла она тебе и возложила на твои ноги. И, прежде чем пуститься в обратный путь, ты знаешь, она освежила свои босые ноги свежим прикосновением этих роз! Она любила тебя. Она воистину была твоей тайной невестой. Но где она могла бы искать тебя в другом месте, кроме как во мне, который затаил тебя в себе? Она любила тебя, ты это знаешь. В ее маленьком сердечке были заложены нечеловеческие силы, но судьба одно только позволила совершить ей — принести предсказание и весть. Она наша сестра с другого берега. Она ласточка нашей весны».

Дыхание дружбы словно влило нежность и ясность в его скорбь. Стоял влажный и теплый апрельский вечер, и башни старого каменного города будто дымились, как погасшие факелы над бесконечно тянувшимися стенами. «А я? Разве я ничего больше не значу для тебя, Айни?» — промолвили тогда чьи-то кроваво-красные уста. «Помни мои слезы, как я буду помнить то слово, которым ты сопровождал свои удары…» И муки возобновились с новой силой.

Он сел в извозчичью карету и велел ехать в гостиницу, надеясь найти какое-нибудь известие, ответную телеграмму. Ничего. К подъезду с шумом подъехал пышный, как похоронная колесница, экипаж, и в нем сидела одна только путешественница: сморщенная и согбенная старушка, которая посмотрела на него глазами, как у филина. Под колоннадой увидел он столик, у которого они сидели с Изабеллой, когда, проезжая в поле, делали короткую передышку. Прислуга оставила на нем тряпку; вокруг стояли незанятые плетеные стулья.

После обеда он снова пошел бродить по улицам, не зная, как обмануть свою тревогу. Под одним сильно освещенным портиком раздались восклицания толпы, взрыв рукоплесканий. На стенах и на колоннах висели афиши с изображением гигантских борцов-боксеров в вызывающих позах, с полуобнаженным телом, с огромными перчатками на руках. Он вошел в большую зрительную залу, битком набитую, душную от тысячи дыханий. На эстраде, обнесенной веревкой, сражались в присутствии арбитра белый с негром. Но это не было сражение — это была отвратительная бойня. Белый уже превратился в одну окровавленную массу, губы у него были рассечены, нос разбит, веки распухли, все лицо перекосилось; но он держался с нечеловеческим мужеством, извергая вместе с кровью ругательства по адресу своего палача. Негр скалил зубы, широко раскрывая рот, и безжалостно и без промаху направлял в челюсти своего противника свой кулак. Он легко мог бы свалить его с ног ударом в живот, так что тому не подняться было бы; но, очевидно, у него давно был зуб против него, и за ним был крупный долг. Белый совсем ослаб; а он давал ему стоять на ногах и играл с ним, как с чучелом, держа его в равновесии поочередными ударами то справа, то слева. Вся эстрада была залита кровью. Толпа завыла:

— Довольно! Довольно!

На обезьяньей морде только сверкали зубы. Наконец вмешались судьи.

Паоло Тарзис, в прежнее время неоднократно присутствовавшей при подобного рода зрелищах, на этот раз бежал, возмущенный, с перевернувшимися внутренностями. Он вспомнил, как они с товарищем присутствовали однажды в Сиднее в громадном цирке на двадцать тысяч человек при решительной схватке между негром Джеком Джонсоном и Томми Бэрнсом из Канады, которая также закончилась бойней. В полумраке, в конце портика, к нему пристали две или три проститутки, из какого-то грязного кафе долетел скверный хор с аккомпанементом мандолин и гитар, из окна аптеки падало на тротуар зеленое пятно света, освещая мокрые следы ног. Стояла апрельская ночь.

«Я надеюсь встретиться со своим Кормчим лицом к лицу, когда я перейду за черту». В ответ на отвращение и раскаяние, царившие в его душе, он повторял любимые его другом слова поэта, автора «In memoriam»; в это время он шел по направлению к мастерской формовщика.

Якопо Караччи поджидал его, стоя возле плавильной печи.

— Ну что?

— Металл начинает шевелиться.

Они стояли друг подле друга и молчали. Скульптор держал в руке шарик мастики и все время мял его пальцами; в печи, сверкавшей всеми своими отверстиями, слышалось ворчанье. Мастер просунул в отверстие длинную кривую палочку и попробовал расплавленную массу. Палочка горела в руке, которая, по-видимому, не боялась огня, а вся фигура озарялась отблеском. Двое рабочих с каплями пота на лице подняли последнюю корзинку с металлом и начали спускать один за другим куски в расплавленную массу, которая освещала их волосатые руки. Внутри печи, за железной арматурой, трещало и сверкало, между тем как через отдушину сверкала расплавленная масса.

— Готово? — спросил Караччи, немного бледный, выпуская из рук кусочек мастики, который он мял в своем нервном возбуждении.

Рабочие, стоя на четвереньках, раскладывали по канаве, проходившей от плавильной печи к отливной форме, горящий хворост, чтобы высушить сырую землю. Один из них держался рукой за рукоятку, открывавшую горн, и готовился вылить бронзу. Мастер встал ногами на толстую доску, перекинутую через канаву.

— Давать? — спросил рабочий, приготовляясь.

Тогда Паоло Тарзису почудился в воздухе религиозный трепет, как в ожидании чуда. Он чувствовался в самом дыхании огня и в душе его брата. Первый металлический звук отозвался в костях его грудной клетки. По канаве пронеслась яростная, сверкающая струя, прекраснее божественного метеора. То была не струя расплавленного металла, что, шипя и волнуясь, заливала пустые формы прекрасной статуи, то была красота и бессмертие вторичной жизни, увековечивавшей идеальный образ умершего брата и давшей оставшемуся в живых мгновенное очищение. Когда форма совершенно наполнилась, и закрылись извергающие уста печи, и дивный металл темнел, застывая, он почувствовал, что огневой обряд свершился внутри него и что словами обряда могли быть только слова, произнесенные товарищем: «Я тоже».