Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

После долгого промежутка Паоло спросил:

— Брат ее, Альдо, не видается с ней? Не выражал желания видеть ее?

— Я полагаю, что он в данное время болен и находится в Вольтерре. И даже если бы он приехал, я не допустил бы его до нее, в данное время я принужден держать ее в самом строгом уединении. Также я не допускаю к ней отца и эту особу.

Наступила новая пауза.

— А Изабелла не выражала желания видеть его? — спросил Паоло голосом, которому он старался придать самое бесстрастное выражение, но который оказался окрашенным самой темной кровью, подобно виденному им недалеко от Вольтерры дымящемуся источнику, окрашенному в красный цвет размытой дождями красной землей.

— Я не кончил рассказывать вам историю Амнона, — отвечал врач, раскрывая книгу. — Больная бредила без перерыва, находясь во власти какого-то неотвязчивого образа. Я никогда еще не видал, чтобы черты человеческого лица могли искажаться до такой степени, как у нее. Ее выразительная способность представляется веществом, расплавленным для отливки, веществом, которое может принять ту или иную форму, которое находится в работе и не может получить завершения. И вот неожиданно после длинного бессвязного монолога она промолвила с ясностью, испугавшей ее самое в эту минуту: «И все-таки в чем вы меня обвиняете, в этой вине я повинна, я совершила грех и не могу отрекаться». Тогда я повторил свой вопрос, глядя ей прямо в глаза: «Кто это Амнон?» У нее промелькнула одна из ее невыразимых улыбок, которая посреди ее стигматов кажется лучом тени, гораздо более таинственным, чем луч света, который мы видим на изображениях святых стигматов: «И Амнон от любви к сестре своей Фамари был в таких муках, что чуть не заболел». Тогда я настойчиво повторил свой вопрос: «Но кто же это Амнон?» Она вскочила на ноги с одним из своих порывистых движений, которые делают ее похожей на столб горячего пепла, и закричала: «Мой брат! Мой брат!»

Но вот пятый день был днем воспоминаний.

Сумасшедшая спросила у Кьяретты старый музыкальный ящик с стальным гребнем: свое «скарабилло». Она обдирала себе до крови пальцы об иглы цилиндра, совсем как тогда, когда ей было шесть лет. Она наклонялась над ним, стараясь почувствовать дуновение двойного крылышка, услышать тоненькие, бесконечные звуки, идущие из самой дали ее детства.

— Странная вещь, — говорил доктор, обращаясь к Паоло. Это пиликанье успокаивает ее и заглушает звуки шагов, которые слышатся ей над головой. Сегодня утром она говорила: «Позовите мне Лунеллу, приведите ко мне мою Форбичиккию, пусть она придет и принесет с собой Тяпу и ножницы и будет вырезывать тут для меня свои фигурки, и мы будем жить вместе все трое, а скарабилло будет нам все играть да играть».

Паоло представил ее себе на террасе полуобнаженной, полузакутанной в лунное покрывало, с голубой звездой посередине лба; вспомнил, как она принесла что-то закутанное в кусок шелка.

— Воспользовавшись этим своего рода очарованием и появившимся у нее желанием видеть Лунеллу, я добился того, чтобы она позволила отвезти себя в Вольтерру.

— В Вольтерру?

— Я взвесил все обстоятельства. Невозможно оставлять ее здесь, в этих условиях, от отца ее и от Шакала можно всего ожидать. Самый строгий надзор может оказаться не достигающим цели. Что же касается виллы возле Сан-Джироламо, то она не только превосходна в смысле покоя и уединенности, но имеет еще и то преимущество, что находится поблизости от больницы, управляемой человеком высоких умственных и душевных качеств, который в высшей степени строго относится к своим обязанностям и на которого я могу всецело положиться. Между прочим, я знаю, что отец ее не станет противиться ее переезду. А не следует забывать, что его права имеют поддержку со стороны закона и что поэтому необходимо считаться с ним. Я не хочу откладывать этого дела. Я назначил отъезд на завтра.

До этой минуты Паоло еще не испытывал чувства окончательной разлуки, оторванности от нее, неизбежности расставания. Этот переезд показался ему настоящим странствием души, в мыслях ему предстал не сад из жасминов, воспетый Гафизом, но Дворец Безумия и подземные склепы. Затем он вспомнил о раненой антилопе с большими глазами, неясными, как глаза Лейлы.

Вечером ему пришло в голову ради прощания зайти в их приют, войти в зеленую пещеру. Лестница имела мрачный вид и освещалась желтым огоньком, зажженным на площадке; она имела такой вид, будто на ней остались пятна крови, не смытые после совершившегося преступления; тишина и безмолвие стояли на ней, но для него она вся оглашалась ударами в дверь, которые наносил незнакомец. Когда он был уже в комнате, его видения приняли такой противоречащий действительности и его чувствам характер, что он начал опасаться, не заразился ли и он безумием. Его видения принимали образ Изабеллы, перед ним была как бы сама живая красота Изабеллы, как бы ее косы, затылок, руки, плечи, грудь, колени, ноги. Все эти видения приняли жизненность; приняли человеческий облик, патетический и совершенно явственный. Изабелла была и тут и там. Стоило ему двинуться, он уже чувствовал ее, касался ее, от прикосновений ее начинал слышать в сердце глухие удары, приступы красного ужаса, во время которых приход сладострастия казался похожим на близость небытия, в такой короткий срок воспоминания успели воплотиться в телесную оболочку, надвинулись на него, как зверь на четырех лапах, и обдали его тяжелым, душным, звериным дыханием. Затем стали бушевать, стали пожирать друг друга; и продолжали оставаться живыми и дикими, и только бешенее становились их порывы. «Помни мои слезы, как я буду помнить то слово, которым ты сопровождал свои удары».

А шестой день был днем гнусных открытий.

Любезный инспектор дал знать Паоло Тарзису, что имеет ему сообщить кое-какие сведения, в высшей степени деликатного характера, касающиеся таинственных событий ужасной ночи. «Что там может быть еще нового? Что еще более прискорбного?» — спрашивал себя человек, переживший все катастрофы; в это время он уже совсем приготовился в путь.

В это время Изабелла уже, может быть, ехала по Вольтерранской земле среди меловых ломок Вальдеры, среди бесплодных обнажений; с гипсового холма ей должен был открыться стоящий на вершине горы, как на краю дантовской башни, Город Ветров и Камня со своей длинной линией стен и башен.

Как бы провожая ее в своем воображении до трех кипарисов, стоявших вроде трех орудий мучений на голом холме, он решил пройти через площадь Сан-Фиренце, прежде чем пойти на беседу, сулившую неожиданности. Маленькая дверь, через которую она входила в церковь, имела над собой окно с железной решеткой. Фасад был белый, и на стенах среди камней были гербы, к стене была приставлена большая деревянная лестница; две другие лестницы лежали на полу — являлась мысль, что подобные лестницы могли быть приставлены к крестам, на которых распинали людей; в стороне от входа стояла вынесенная из церкви кафедра.