Максим Горький - На дне. Избранное (сборник)

Татьяна.А я вчера была в клубе… на семейном вечере. Член городской управы Сомов, попечитель моей школы, едва кивнул мне головой… да. А когда в зал вошла содержанка судьи Романова, он бросился к ней, поклонился, как губернаторше, и поцеловал руку…

Акулина Ивановна.. Экой бесстыдник, а? Где бы взять честную девушку под ручку да уважить ее, поводить ее по зале-то вальяжненько, на людях-то…

Татьяна (брату) . Нет, ты подумай! Учительница, в глазах этих людей, заслуживает меньше внимания, чем распутная, раскрашенная женщина…

Петр.Не стоит замечать таких… пошлостей… Нужно ставить себя выше… А она хоть и распутная, но не красится…

Акулина Ивановна.Ты почем знаешь? Лизал ей щеки-то? Сестру обидели, а он за обидчицу заступается…

Петр.Мамаша! Будет вам…

Татьяна.Нет, при матери совершенно нельзя говорить… (За дверью в сени слышны тяжелые шаги.)

Акулина Ивановна.Ну-ну! Окрысились… Ты бы, Петр, чем шаги-то вышагивать, самовар втащил… а то Степанида жалуется — тяжело, дескать…

Степанида (вносит самовар, ставит его на пол около стола и, выпрямившись, задыхаясь, говорит хозяйке) . Ну, и как вам будет угодно, а только опять говорю — сил моих нет лешего этакого таскать, — ноженьки подламываются…

Акулина Ивановна.Что же — особого человека нанять прикажешь?

Степанида.Как хотите! Пускай певчий носит — что ему? Петр Васильич, поставь на стол самовар, ей-ей, мочи нет!

Петр.Ну, давай… эх!

Степанида.Спасибо. (Уходит.)

Акулина Ивановна.В самом деле, Петя, скажи-ка ты певчему-то, пусть бы он самовар-от подавал? Право…

Татьяна (тоскливо вздыхает) . О боже мой…

Петр.А не сказать ли ему, чтоб он воду носил, полы мыл, трубы чистил и, кстати уж, белье стирал?

Акулина Ивановна (с досадой отмахивается от него рукой) . Что зря говоришь? Всё это своим порядком и без него делают… А самовар внести…

Петр.Мамаша! Каждый вечер вы поднимаете сей роковой вопрос — вопрос о том, кому носить самовар. И поверьте, что вопрос этот пребудет неразрешенным до поры, пока вы не наймете дворника…

Акулина Ивановна.На кой шут он нужен, дворник? Отец сам двор убирает…

Петр.И это называется — скряжничеством. А скряжничать нехорошо, имея в банке…

Акулина Ивановна.Ш-ш! Нишкни! Отец услышит — он те задаст банк! Ты в банк-то деньги вложил?

Петр.Послушайте!

Татьяна (вскакивая) . Петр, да оставь хоть ты… ведь терпения не хватает…

Петр (подходя к ней) . Ну, не кричи! Незаметно для себя втягиваешься в эти споры…

Акулина Ивановна.Застонали! Слова сказать матери-то нельзя…

Петр.Изо дня в день — одно и то же… На душу от этих прений садится какая-то копоть, ржавчина…

Акулина Ивановна (кричит в дверь своей комнаты) . Отец! Иди чай пить…

Петр.Когда истечет срок моего отлучения от университета, я уеду в Москву и, как прежде, буду приезжать сюда на неделю, не больше. За три года университетской жизни я отвык от дома… от всего этого крохоборства и мещанской суеты… Хорошо жить одному, вне прелестей родного крова!..

Татьяна.А мне вот некуда ехать…

Петр.Я говорю тебе — поезжай на курсы…

Татьяна.Ах, зачем мне курсы? Я жить, жить я хочу, а не учиться… пойми!

Акулина Ивановна (снимая чайник с самовара, обожгла руку и вскрикивает) . Ах, пострели те горой!

Татьяна (брату) . И я не знаю, не представляю — что значит жить? Как я могла бы жить?

Петр (задумчиво) . Н-да, жить надо умеючи… осторожно…

Бессеменов (выходит из своей комнаты и, оглядев детей, садится за стол) . Нахлебников звали?

Акулина Ивановна.Петя! Позови-ко…

Бессеменов.Опять пиленого сахару купили? Сколько раз я говорил…

Татьяна.Ну, не всё ли равно, папаша?

Бессеменов.Я говорю не тебе, а матери. Тебе, я знаю, всё равно…

Акулина Ивановна.Всего фунт купила я, отец. Целая голова есть, только не успели расколоть… не сердись!

Бессеменов.Я не сержусь… Я говорю — пиленый сахар тяжел и не сладок, стало быть, невыгоден. Сахар всегда нужно покупать головой… и колоть самим. От этого будут крошки, а крошки в кушанье идут. И сахар самый, он легкий, сладкий… (Дочери.) Ты чего морщишься да вздыхаешь?

Татьяна.Ничего, ничего… так…

Бессеменов.А коли ничего, так незачем и вздыхать. Неужто отцовы слова так тяжело слушать? Не для, себя ради, а для вас же, молодых, говорим. Мы свое прожили, вам — жить. А когда глядишь на вас, то не понимаешь — как, собственно, вы жить думаете? К чему у вас намерения? Наш порядок вам не нравится, это мы видим, чувствуем… а какой свой порядок вы придумали? Вот он, вопрос. Н-да…

Татьяна.Папаша! Подумайте, который раз говорите вы мне это?

Бессеменов.И еще, и без конца, до гроба говорить буду! Ибо — обеспокоен я в моей жизни. Вами обеспокоен… Зря, не подумавши хорошо, пустил я вас в образование… Вот — Петра выгнали, ты — в девках сидишь…

Татьяна.Я работаю… я…

Бессеменов.Слыхал. А кому польза от этой работы? Двадцать пять рублей твои — никому не надобны, и тебе самой. Выходи замуж, живи законным порядком, — я сам тебе пятьдесят в месяц платить буду.

Акулина Ивановна (всё время разговора отца с дочерью беспокойно вертится на стуле, несколько раз пытается что-то сказать и, наконец, ласково спрашивает) . Отец! Ватрушечки… не хочешь ли? От обеда остались… а?

Бессеменов (оборачиваясь к ней, смотрит на нее сначала сердито и потом, улыбаясь в бороду, говорит) . Ну, тащи ватрушки… тащи… Эхе-хе! (Акулина Ивановна бросается к шкафу, а Бессеменов говорит дочери.) Видишь, мать-то, как утка от собаки птенцов своих, вас от меня защищает… Всё дрожит, всё боится, как бы я словом-то не ушиб вас… Ба, птичник! Явился, пропащий!

Перчихин (является в дверях, за ним молча входит Поля) . Мир сему дому, хозяину седому, хозяйке-красотке, чадам их любезным — во веки веков!

Бессеменов.У тебя опять разрешение вина?

Перчихин.С горя!

Бессеменов.С какого это?

Перчихин (рассказывает, здороваясь) . Зяблика продал сегодня… Три года держал птицу, тирольской трелью пела, — продал! Почувствовал себя за этот поступок низким человеком и — растрогался. Жаль птицу, привык… любил…