Феридун Тонкабони - Избранные рассказы

Связанный по рукам и ногам, я беспомощен. Из своего угла, словно сквозь грязные стекла маленького оконца, я слежу за борьбой людей, за поединками героев — с удовлетворением и радостью, с болью и тоскою.

Спать не хочется, но делать все равно нечего, и я ложусь в постель. Смотрю на небо и звезды — те, что сотворены богом, и те, что созданы людьми. На звезды, которые тихо мерцают в страхе перед темной ночью, бессильные прогнать ее. На звезды, которые вселяют в человека пустые, несбыточные мечты.

Перед сном я не забываю завести будильник.

Первым человеком, обратившим внимание на мои литературные способности, был наш математик. Учитель же литературы, удивительный болван, не желал их замечать. Он имел острый нюх лишь на всякие новшества и всегда боролся с ними, считая их отклонением от нормы или заблуждением.

В тот день урок кончился рано.

— Ну, что будем делать? — спросил математик, не любивший безделья. — Нет ли у вас каких-нибудь стихов, интересной книги?

Ребята предложили, чтобы я прочитал свое сочинение, хотя час назад я уже читал его им. Ребятам оно понравилось, но учитель литературы счел своим долгом целых двадцать минут изводить нас своими нравоучениями и назиданиями. И если бы не почувствовал общего накала страстей, то не поставил бы и одиннадцати [33] В иранских школах действует двадцатибалльная система оценок. .

Когда я кончил читать, математик несколько раз повторил: «Здорово, молодец!» Потом взял мою тетрадь, полистал и, заметив оценку «одиннадцать», удивленно покачал головой.

— Что поделаешь! — внимательно поглядев на меня, сказал он. — У каждого свой вкус. Я за такое сочинение поставил бы как минимум восемнадцать!

Наутро он принес мне в подарок надписанную книгу с пожеланием успехов и с этого времени стал страстным поклонником и первым читателем моих творений крупного и мелкого жанров. И хотя на следующий год он ушел из школы, наша связь не прервалась. По его совету я посылал в литературные журналы свои рассказы, два из которых даже были напечатаны. Кто-то из родственников сообщил отцу, что я пишу, и, естественно, когда я провалил выпускные экзамены, получив переэкзаменовку, причину этого он усмотрел в моих литературных занятиях.

Летом, между делом, я напечатал на свои деньги небольшую книжечку рассказов: отец давал мне девяносто туманов в месяц — по три тумана в день (не считая расходов на баню и парикмахерскую). Всем детям отец положил определенное «жалованье».

Эти-то деньги плюс то, что удалось занять у братьев и сестер, дали мне возможность издать первую книгу. Это была тоненькая брошюра страниц на шестьдесят с уймой опечаток. Бумага была самая низкопробная, которая продавалась лишь на базаре, шрифт старый, стертый и частично поломанный — я отыскал самую дешевую типографию. Несмотря на все это, я был счастлив. Моя фамилия напечатана типографским способом (хоть и некачественно), книга издана в пятистах экземплярах, ее раскупили, значит, по крайней мере пятьсот читателей узнали обо мне.

Можете себе представить мое состояние, когда один из журналов поместил несколько строчек о моей книге. И опять отец благодаря родственникам узнал об этом. Как-то вечером он вошел ко мне в комнату и начал так:

— Послушай, дружок! Я вложил в тебя капитал (он употребил именно это выражение — отец был прирожденным финансистом) и не желаю остаться в убытке.

— Ваши планы меня мало волнуют, — надменно ответил я. — Меня ждет блестящая литературная будущность, и сейчас для меня это важнее всего на свете.

— Я предлагаю тебе контракт, — сказал отец, — продай мне свою «литературную будущность». Даю наличными пять тысяч туманов. Тогда твои уроки и школа…

— Слишком дешево! — с притворной улыбкой перебил его я, хотя в душе был глубоко возмущен. — Я стою дороже!

Пять тысяч туманов были огромной суммой — целым состоянием. Но гордость заставила меня отказаться от столь выгодного предложения.

— Я знаю, — не растерявшись, сказал отец. — Но больше у меня нет. Не спеши с ответом. Подумай как следует. Но я не советую тебе упускать этот счастливый случай. Если в течение трех дней я не услышу отказа, будем считать, что ты принял мое предложение.

Когда отец ушел, меня охватило сомнение. Пять тысяч туманов. Стоит ли таких денег эта моя так называемая литературная будущность? Может, отец на этот раз вовсе не поскупился? Однако я не мог не писать. Комната была буквально усыпана клочками бумаги, исписанной моим неровным почерком. И в этом было все дело.

Я и не собирался бросать писать. Кто мог заставить меня отказаться от этого? Я думал лишь о том, как не упустить счастливый случай. Не каждый же день выпадает такая удача — заполучить пять тысяч туманов! Заполучить — и работать тайком. Не мог же отец двадцать четыре часа в сутки следить за мной сам или приставить ко мне соглядатая?

Однако дальше размышлений не шло. Сам не знаю почему, я избегал отца. То ли стыдился, то ли чувствовал себя побежденным (а может быть, сдавшимся?). На четвертый день я обнаружил на маленькой книжной полке в своей комнате три пачки новеньких купюр — две пачки двадцатитумановых и одну десятитумановую. Первое, что мне захотелось сделать, — схватить пачку десятитумановых купюр и помчаться в книжный магазин, словом, исполнить свою давнишнюю мечту. Но теперь я почему-то заколебался. Жаль было нарушать единое целое пяти тысяч туманов. «Отложу их!» — подумал я, но зачем — и сам не знал. Для путешествия? Для покупки какой-нибудь ценной вещи? В голове даже мелькнула мысль о том, что, как только я издам вторую книжку — я все еще не оставлял эту надежду, — я верну отцу пять тысяч. Пусть знает: мое будущее нельзя купить за деньги.

Я осторожно вытащил из пачки десятитумановую бумажку. «Возьму в долг. Первого числа положу обратно». Потом еще одну: на всякий случай.

Вышел на улицу. Записная книжка и ручка были в кармане. По привычке направился в «Леон». До сих пор, несмотря на девяносто туманов, ежемесячно выдаваемые отцом, у меня не было свободных денег. Я тратил их на книги и на кино, водил в кино братьев и сестер.

Если в кармане оказывалось восемнадцать риалов и билет на автобус, я направлялся в бистро, покупал три жетона, выпивал кружку пива и кейфовал. Если же было двадцать четыре риала, то брал еще и сандвич с неаппетитного вида сосиской. Или сандвич с котлетой, которая напоминала лягушку. В начале месяца, когда удавалось взять две кружки пива, был настоящий праздник. Если же в кармане оставался еще один риал мелочью, я покупал две тоненькие сигаретки «Хома», раскуривал одну из них, пользуясь зажигалкой торговца сигаретами, и медленно брел в сторону дома. Как приятны были эти минуты. Иногда останавливался, чтобы занести в записную книжку пришедшие в голову мысли. Даже прохожих, которые толкали меня в этот момент, я не замечал.