Эдит Уортон - В доме веселья

Миссис Пенистон была из тех эпизодических личностей, которые просто плывут косяками по течению жизни. Невозможно было представить ее сосредоточенной на каком-нибудь занятии. Самое яркое в ней было то, что ее бабушка происходила из рода Ван Олстин. Принадлежность к этой сытой и трудолюбивой породе обитателей старого Нью-Йорка проявлялась в кристальной чистоте гостиной миссис Пенистон, в безупречности ее кухни. Она была из тех старых обитателей Нью-Йорка, которые почти всегда только и делали, что хорошо жили и дорого одевались, и миссис Пенистон исправно исполняла свои наследственные обязанности. Она всегда лишь наблюдала жизнь, и ее разум был похож на одно из тех маленьких зеркал, которые ее голландские предки приспосабливали на окнах верхних этажей, чтобы из непроницаемой глубины домашнего уюта видеть, что происходит на улице.

У миссис Пенистон было поместье в Нью-Джерси, но она перестала туда ездить после кончины мужа — события весьма давнего, всплывавшего только как переломный момент в ее личных воспоминаниях, составлявших основу всех ее бесед. Она дотошно помнила все даты и могла точно сказать, когда именно повесили новые шторы в гостиной — до или после того, как мистер Пенистон заболел в последний раз.

Миссис Пенистон считала, что в деревне одиноко, что там слишком много деревьев, и втайне чуточку боялась встретиться с быком. Дабы оградить себя от таких неожиданностей, она частенько выезжала в более людные места у воды, снимала дом и созерцала жизнь сквозь матовые стекла веранды. Вверив себя заботам такой опекунши, Лили вскоре поняла, что единственное, на что она может рассчитывать, — это удовольствие от хорошей еды и дорогой одежды, и хотя Лили ценила и то и другое, она охотно обменяла бы все это на умение миссис Барт использовать предоставленные возможности. Она вздыхала всякий раз, думая о том, что совершила бы мать с ее неистовой энергией, обладай она ресурсами миссис Пенистон. Лили и сама была очень активной особой, но ее энергию сдерживала необходимость приспосабливаться к тетиным привычкам. Она понимала, что всеми силами должна сохранить добрые отношения с миссис Пенистон до тех пор, пока, как выразилась бы миссис Барт, сама не встанет на ноги. Лили не собиралась снова вести кочевую жизнь бедной родственницы, и потому ей пришлось в какой-то мере освоить пассивный образ жизни своей благодетельницы. Поначалу она наивно полагала, что без труда вовлечет тетю в водоворот собственных дел, но тщетно: тетя проявила стойкое сопротивление усилиям племянницы. Пытаться вовлечь тетю в активную жизнь — все равно что двигать тяжелый шкаф, привинченный к паркету. Разумеется, тетя не считала, что Лили тоже должна вести абсолютно неподвижную жизнь: она, как и все американские опекуны, снисходительно потакала юношеской непоседливости.

Потакала она и другим склонностям племянницы. Ей казалось совершенно естественным, что Лили все деньги тратит на наряды, и к скудному содержанию девушки она время от времени добавляла «щедрые подарки», предназначенные для тех же нужд. Лили, будучи весьма практичной девушкой, предпочла бы постоянное пособие, но миссис Пенистон любила периодические проявления признательности, вызванные неожиданными чеками, и, видимо, была достаточно проницательна, чтобы таким образом поддерживать в душе племянницы неугасающее чувство зависимости.

На этом миссис Пенистон считала свой долг исполненным. Она просто стояла в стороне, предоставив Лили самой себе. Сначала Лили принимала это с искренней самоуверенностью, потом уверенности поубавилось, а сейчас она чувствовала, что отчаянно ищет точку опоры в этом мире, который еще так недавно казался принадлежащим ей по праву. Как это произошло, она не знала. Порой Лили думала, что во всем виновата бездеятельность миссис Пенистон. Или, может, сама она чересчур энергична? Не слишком ли явно она стремится к победе? Может быть, ей не хватает терпения, гибкости, скрытности? Девушки более молодые и податливые десятками выскакивали замуж, а ей уже двадцать девять, и она все еще мисс Барт.

У Лили начались вспышки гнева на судьбу, она страстно желала сойти с дистанции в этой гонке и жить самостоятельно, зависеть только от себя. Но что за жизнь ожидала ее в таком случае? У нее едва хватало денег, чтобы заплатить портнихе по счету да разделаться с карточными долгами, и ни одно из тех поверхностных и пестрых увлечений, которые она величала «своими вкусами», не было настолько сильным, чтобы сделать осмысленной ее жизнь во мраке. Ах, нет! Она была слишком умна, чтобы лгать себе самой. Так же сильно, как и ее мать, Лили ненавидела убожество, и до последнего дыхания она будет сопротивляться ему, снова и снова карабкаясь вверх, выныривая из пучины, пока не достигнет сияющего чертога успеха, стены которого слишком скользкие, чтобы на них удержаться.

Утром Лили нашла на подносе с завтраком записку от хозяйки дома.

«Драгоценная Лили, если для тебя не будет слишком обременительным сойти вниз к десяти, не могла бы ты заглянуть ко мне в кабинет и помочь в одном скучном дельце?»

Лили смахнула записку на пол и со вздохом рухнула на подушку. Ей будет слишком обременительно сойти вниз к десяти — в Белломонте это было все равно что встать с первыми лучами солнца, — и она слишком хорошо знала, какое именно «скучное дельце» ее ожидает. Хозяйскую секретаршу мисс Прагг срочно вызвали куда-то, и теперь некому писать записки и заполнять карточки для обеденного стола, отыскивать потерянные адреса и выполнять прочую светскую рутину. Подразумевалось, что мисс Барт должна срочно заполнить лакуну, и обычно она безропотно признавала свои обязанности.

Однако сегодня это обострило ощущение зависимости, возникшее у Лили вчера при изучении чековой книжки. Все, что ее окружало, способствовало непринужденности и приятности. Окна были распахнуты навстречу искрящейся свежести сентябрьского утра, меж пожелтевших кустов она заметила живые изгороди и цветники, постепенно уводящие от линейной правильности клумб и дорожек в свободные извивы парка. Горничная разожгла в камине небольшой огонь, и он весело перемигивался с косыми солнечными лучами, лежавшими на темно-зеленом, как мох, ковре и ласкавшими изогнутый бок старинного инкрустированного стола. К кровати был придвинут столик с подносом, на котором так гармонировали друг с другом фарфор и серебро, и букетик фиалок в тонком стакане, и письма поверх аккуратно свернутых свежих газет. В этих продуманных атрибутах роскоши не было для Лили ничего нового, но, хоть они и составляли часть привычной для нее атмосферы, она по-прежнему оставалась чувствительной к их чарам. Их вид вызывал в ней ощущение избранности, причастности ко всем утонченным демонстрациям богатства.