Камиль Лемонье - Конец буржуа

Жан-Элуа рассердился.

— И чего это ты с ума сходишь? Маменька вольна поступать так, как хочет.

— Дурак ты эдакий, ты что, разве не понимаешь? Твоя мать точно так же вольна поступить как хочет со своими деньгами, не правда ли? И если в дарственной она откажет им то, что должно было перейти к нашим детям, нам останется только покориться.

На этот раз он уже расхохотался. «Что за нелепые страхи!.. Можно ли думать, чтобы Жан-Оноре, человек, во всяком случае, порядочный, стал заниматься подобными пустяками… К тому же мать — женщина благоразумная». Но Аделаида продолжала стоять на своем.

— Знаешь, что я тебе скажу? Ты всю жизнь привык подчиняться. В детстве ты относился к ней с какой-то фанатической преданностью, и всякий раз, когда она приезжала, ты вел себя как послушный ребенок. Боже мой! Я ведь тоже любила свою мать, но я никогда бы ей так не могла покориться! Можешь быть спокоен, они воспользуются твоей слабостью.

— Да нет же, уверяю тебя, ты их не знаешь. Как только маменьке захочется вернуться к нам, я с радостью ее приму. Но сам я для этого шага не сделаю.

Эта перемена в настроении жены незаметно для него самого охладила его чувства к младшему брату, с которым он всю жизнь был дружен и которого ему не в чем было упрекнуть. Приезжая по утрам в город из Ампуаньи, он обычно нанимал извозчика и ехал в банк. Наскоро позавтракав, он воцарялся на бирже и в промежутке между миллионными операциями всегда находил время съездить к Жану-Оноре, а потом с дневным поездом возвращался к своим горам. Этот холодный делец, этот человек, служивший одной всепоглощающей страсти, хоть и считал, что любит природу, и собирался наслаждаться ею в купленном им роскошном поместье, в действительности мог любоваться ее красотами лишь ранним утром и поздним вечером.

Вставая вместе с зарей, он шел будить садовников, потом обходил весь сад и отдавал распоряжения, заглядывая в конюшни и на ферму. Его хватало на все — и на коммерческие дела и на хозяйственные заботы. Возвращался он вечером, с аппетитом съедал обед, совсем почти ничего не пил, а потом, когда уже начинало темнеть, он закуривал сигару и, погрузившись в раздумье, прогуливался по окутанному сумраком саду.

Целых две недели он не появлялся в доме брата. Но вот однажды утром, поднимаясь по лестнице Национального кредитного общества, он встретился с адвокатом, который как раз шел оттуда.

— А, Жан-Элуа! Что с тобой случилось, ты что, на нас обиделся?

— Да нет же, все дела…

И, прервав его на полуслове, Жан-Элуа принялся вдруг говорить о матери.

— Послушай, что же это нашло на маменьку? Она почему-то все время у тебя, а к нам даже и не показывается. На что она жалуется? В чем мы перед ней провинились?

Адвокат в изумлении посмотрел на брата.

— Даже и не думала жаловаться. Она просто приезжала к нам погостить. Мы с женой были очень рады, что она наконец собралась. Теперь она уже вернулась домой. Послушай! Я до сих пор ведь не знал, что маменька такая. Какое это простое, благородное сердце. Насколько она выше всех нас! Это живое свидетельство того, что прежнее поколение было лучше, чем мы.

В Жане-Элуа заговорило сыновнее чувство.

— Да, ты прав, это действительно так. Мы ее не стоим.

Неожиданно, как будто о чем-то вспомнив, Жан-Оноре воскликнул:

— Кстати, как поживает Гислена? Ты ничего мне о ней не сказал.

— Гислена? Да она ведь не любительница писать. За целый месяц от нее было всего два письма. Последний раз — из Мезьера, они опять там.

Жан-Элуа небрежно добазил:

— Там как будто все хорошо.

Братья посмотрели друг на друга.

«Неужели он догадался?» — подумал банкир, опасаясь, что его предали и тайна раскрыта.

«Неужели она ничего не сказала?» — подумал Жан-Оноре. Н непринужденным тоном продолжал:

— А Лавандом? Его, говорят, не так давно видели в Париже.

— Да нет, вероятно, это был не он, быть этого не может…

Братья пожали друг другу руки и расстались.

«Несчастный! — подумал Жан-Оноре. — Он ничего не подозревает».

Он вспомнил, как однажды вечером сын его друга Провиньяна, молодой человек, который ухаживал за Сириль, хотя еще и не сделал ей предложения, рассказал эту новость в присутствии бабки. Сам он узнал ее от Антонена Кадрана, только что вернувшегося из Парижа: тот среди бела дня столкнулся там с Лавандомом у дверей «Золотого приюта», как раз когда зять Жана-Элуа вместе с какой-то дамой выходили из экипажа. Чтобы избежать неприятной встречи, виконт отвернулся, но он, однако, успел сказать что-то на ухо своем даме, и та, глядя через его плечо, стала рассматривать Антонена.

— Ба! Да это Лавандом! — воскликнул сопровождавший Антонена приятель, Жозе Акар, сын парижского банкира. — Но ты же его знаешь лучше меня, ведь он женился на твоей кузине. Что за скотина! Видел ты, кто с ним был? Это его любовница. Столько раз она из рук в руки переходила, эта Иоланда де Вернейль. Настоящее ее имя — Жозефина Рашон, она дочь лавочника из Шапели. Он жил с ней еще до женитьбы и теперь опять к ней вернулся. Как, разве ты не знаешь?

Барбара остановила Леона.

— Довольно, милостивый государь. Если вы хорошо относитесь к нашей семье, вы не должны разглашать этой тайны. Не надо, чтобы голос друга напоминал о нашем позоре. Сейчас вот, по всей вероятности, несчастная Гислена все узнала и проливает горькие слезы. Сжалимся над ней.

Провиньян смутился. Наступило молчание. Потом старуха сама заговорила с Жаном-Оноре об этом молодом человеке, постоянно бывавшем у них по вечерам.

— Сын мой, у твоей матери верный взгляд. Этот славный юноша приходит сюда отнюдь не ради нас с тобой, и ты отлично знаешь, ради кого он приходит. Мы еще поговорим с тобою об этом немного погодя. Ну так вот, вообще-то говоря, он мне нравится. Сириль уже в таком возрасте, когда надо выходить замуж. Вот все, что я хотела сказать.

Жан-Оноре улыбнулся.

— Может быть, это и так, — сказал он.

Тем не менее новость эта распространилась в семье одновременно с известием о разрешении от бремени Сибиллы, старшей дочери Кадра на, которая была замужем за одним из Пьебефов. Пьебеф-старший и Пьебеф-младший поделили между собою десять больших домов, полученных ими в наследство от отца, каменщика, нажившего миллионы. Помимо этого, они получали доходы с восьми улиц, проходивших через весь город и занимавших чуть ли не десять гектаров.

Этот старый мошенник купил камень, оставшийся от снесенных зданий, и построил там дома, как две капли воды похожие один на другой. В этих каменных ящиках с тесными, убогими каморками, где текло со стен, пахло плесенью и нечем было дышать, ютилась городская беднота. Трущобы эти заполнили обширный квартал, который вырос на том самом месте, где прежде было кладбище, и в периоды эпидемий протекавший там зловонный ручей, казалось, все еще разносил запахи давнего разложения и гнили.