Камиль Лемонье - Конец буржуа

— Делай как хочешь, отец, я всегда и во всем готова тебе повиноваться.

Через полчаса Жан-Элуа покинул Распелот. Гислена поднялась к себе в комнату. Они даже не простились.

Но в ту минуту, когда открытый экипаж миновал посыпанную гравием круговую дорожку и выехал на Каштановую аллею, он не мог удержаться и взглянул последний раз на замок, который был его гордостью и позором и которого он, разумеется, теперь больше никогда не увидит.

Большая дождевая туча окутала вдруг стены и башни замка, скрыв их тонкие очертания. Можно было подумать, что это только пустынные развалины среди заросшего старого парка.

Он сам не представлял себе, что же именно ускорило его отъезд: в мозгу его кружился целый рой мыслей, различить которые было столь же трудно, как и эти вот формы, ускользавшие ôt его глаз, затуманенных горечью и гневом. Нго дочь не стала его удерживать. Она оскорбила шестидесятилетнего отца, оттолкнула руку, которую он ей протягивал. Он хотел простить ее, а она презрительно отвергла его прощение. Самолюбие его было уязвлено, и он уезжал, увозя с собою жестокую обиду.

Высокие кровли замка скрылись за широкими выступами стен и потонули в листве деревьев. Какое-то мгновение еще видны были полукруглые контуры террасы. Но потом и они, в свою очередь, исчезли в серой дали, словно затушеванные чьей-то рукой.

И тогда к нему вдруг вернулась мучительная мысль о бездонной яме — о могиле всех Рассанфоссов. Мысль эта неизменно оживала в нем, едва только он терял присутствие духа. А носил он ее в себе всегда. Это был страшный зов «Горемычной», затаенная злоба глубокой ямы, которую насиловали его предки и которая теперь разверзалась для новых бедствий. Их род, которому суждено было завершить свое существование кровавыми бесчинствами мертвецки пьяного Арнольда и холодным развратом Ренье, погибал и в окаменевшем сердце Гислены. Дочь его умерла для семьи, она оказалась глуха к голосу дома и к обязанностям, которые налагала на нее их незапятнанная честь крупных буржуа. Перед лицом всех этих потрясений ненадежной показалась ему и жизнь Симоны, в жилах которой оставалось все меньше здоровой крови: частые вспышки лихорадочного возбуждения уносили ее последние силы. И вдруг он вспомнил, что в этот вечер, залитый вином и кровью, он допустил, чтобы его мать, царственная родоначальница их семьи, уехала из Ампуаньи тайком и одна и что он отнесся к ней тогда с таким же неуважением, с каким сейчас отнеслась к нему дочь здесь, в Распелоте.

Да, она была права, эта старуха с ясным взглядом, с широко открытыми глазами, уставившимися во тьму, которая ждет их всех. Он вспоминал ее слова, которые теперь оправдывались: «Я хочу посмотреть, сколько денег Рассанфоссов уберет этот аристократ». Да, она была права. Все это были именитые нищие современного общества. Один за другим они покидали свои феодальные гнезда с котомкою за спиной и с сучковатою палкой в руке. Но иногда судьба в часы празднеств забрасывала их в те же самые залы, где в каминах, может быть, еще не совсем успела остыть оставленная их предками зола. Тогда они накидывались на яства, уплетали их за обе щеки, впивались в них зубами, как людоеды. После долгих лет голодовки они объедали до костей богатых дураков, когда те доверчиво распахивали перед ними двери. Маркизы убрались вон из Распелота. И вот, в силу какой-то иронии судьбы, в этом самом замке водворилась позолоченная нищета Лавандомов. Имущество вельмож еще раз попадало в когти коршуна, доставалось этому титулованному бандиту, чтобы тот утолял здесь свой ненасытный голод, пожирал все, что было в доме. Прожорливость Ландеролей, которые себя уничтожили сами, проедая собственные поля и мызы, нашла себе продолжение в жадности Лавандома, который пускал теперь на ветер приданое его дочери и, поглощая блюдо за блюдом накопленное им, Рассанфоссом, золото, кидался, как разъяренный волк, на его тучные стада. На этот раз знать отомстила буржуазии, поживившейся на ее разорении. Колесо судьбы опять повернулось. Им приходилось отдавать назад те земли, которые они обманным путем присвоили себе по праву ростовщика, все украшенное гербами роскошное убранство, так недавно еще купленное ими у его разорившихся владельцев.

«События жизни — только проекция всех наших мыслей и наших деяний, — подумал он, делая более решительный шаг в сторону Истины. — Все, что случается с нами, есть лишь результат наших добрых или злых намерений; последствия их, еще до того как они станут действительностью, уже заложены в нас самих. Мы ощупью бредем по лесу, где корни деревьев намертво вросли в наши собственные поступки».

Мысли не слушались его. Он чувствовал какую-то разбитость, мозг его постепенно цепенел. Из-за откинутого верха экипажа, по которому барабанил дождь, он смотрел на расстилавшиеся перед ним унылые поля, на которых свинцовым покровом лежали преждевременно наступившие сумерки. После всех волнений, которые он испытал за этот бурный день, на душе его остался только тяжелый страх перед надвигающимися бедами.

«Над Рассанфоссами тяготеет злой рок», — повторял он себе, и в конце концов сама безнадежность этих слов стала для него источником какого-то горького спокойствия.

Рука судьбы потянулась к ним. Это она явилась в разгаре их пиршества, она писала на стенах зловещие слова. Ему почудились огромные колонны, которые вдруг заколебались, он ощутил порыв страшного ветра: их дом низвергался во мрак.

Было совсем темно, когда он приехал в Мезьер. Он не поверил своим ушам: последний поезд на Живе уже ушел. А оттуда было три часа езды до Ампуаньи. Ко всем неприятностям прибавилась еще перспектива заночевать в гостинице. Он позавидовал старому рабочему, который, окончив тяжелый трудовой день и неся под мышкой свой инструмент, шел сейчас впереди него. Тот, должно быть, направлялся в какую-нибудь жалкую лачугу, но в теле его не было тех червей, которые теперь живьем поедали его, короля Рассанфосса, бездомного в этом маленьком городке, влачившего сквозь освещенную уличными фонарями ночную тьму все нестерпимые тяготы своего величия.

Когда, возвратившись в Ампуаньи, Жан-Элуа рассказал жене о недостойном поведении Лавандома, г-жа Рассанфосс сначала не могла как следует разобраться в своих чувствах. Ей казалось, что все это затрагивает только материальную сторону дела. Что же касается интимной жизни их дочери, то здесь все просто было покрыто мраком неизвестности — нет ведь никаких оснований думать, что виконт уехал из Распелота. Аделаида воображала, что они все еще живут под одною кровлей, но порознь, как бывает с мужем и женой, которые в ссоре. Она чувствовала себя несчастной, но одновременно с этим радовалась невозможности их примирения. Она свыклась с мыслью видеть в Гислене виновную, отвергнутую ею дочь, простить которую могла только такая нежная мать, как она. Она любила дочь за то, что этот несчастный брак сделал ее страдалицей, за тот страх перед унижением и обидами, которые ей, по всей вероятности, приходилось теперь постоянно терпеть от этого ненавистного им обеим человека. В ней говорила упорная, каждый раз оживавшая с прежнею силой ненависть к этому Лавандому, который украл у них дочь и который стоил им таких больших денег. Она хотела, чтобы он оказался еще более отвратительным, способным на любую жестокость по отношению к Гислене. Тогда бы у них было еще больше оснований его ненавидеть. Материнский эгоизм довел ее прежнюю любовь до какой-то извращенности: ее бы, вероятно, огорчило, если бы их прежняя взаимная неприязнь исчезла. По крайней мере пока эта неприязнь существует, никто не может отнять у нее сердце ее дочери; сердце это принадлежит ей целиком, вместе со всеми своими обидами и горестями. Оно нуждается в ее ласке, в ее ободряющем слове, и никто другой ему этого не заменит.