Камиль Лемонье - Конец буржуа

«Что бы еще такое придумать? — спрашивал он себя. — Эти девки перестали на меня действовать — в них нет никакой остроты. Надо найти какое-нибудь более изысканное наслаждение, что-нибудь крепкое и жгучее; это все приторно и мне уже надоело. Должно быть, я ими просто пресытился».

Когда путь уже близился к концу, они вдруг увидали в тени деревьев высокого мужчину. Он шел им навстречу. Очертания его фигуры все росли и росли вместе с силуэтами деревьев, и самого его можно было принять за одного из сынов этого могучего леса. Кучер погнал лошадей, экипаж помчался еще быстрее, и незнакомец оказался совсем уже близко.

Разумеется, это был он, тот извечный нищий, тот бессмертный нищий скиталец, который столетиями странствует по городам и лесам. Опираясь на суковатую палку, он шел прямо, ровным широким шагом, мерным шагом косца, который косит пространство и время, убирая траву с лугов, то освещенных розовою зарею, то залитых вечерним багрянцем.

Зоркий глаз Ренье сразу же приметил этого необычайного путника. Казалось, что какой-то диковинный зверь вылез из своей берлоги и, приняв образ человека, начинает теперь бродить по лесу — это ведь был тот час, когда на добычу выходят лесные звери.

«Да, — подумал он, — разумеется, это зверь — зверь, которого затравила нищета, зверь, который обречен, поднявшись с первыми лучами солнца, скитаться по целым дням без отдыха, проводя ночи в поле, прижавшись к стогу сена или растянувшись на вонючей гнилой соломе. Полицейские ищейки гоняются за ним, как за дичью. А хозяева домов, обеспокоенные его появлением, травят его собаками, когда он проходит по дороге. Родной дом его — это звездное небо над головой и ночная тьма, в которой он исчезает каждую ночь, находя в ней забвение и превращаясь на несколько часов в человека».

Репье с интересом глядел на этого странника, который словно вынырнул вдруг из хмельного тумана. Он видел, как тот неизменно стремился вперед большими шагами вырвавшегося из своего логова и подгоняемого голодом волка, и этот образ бессмертного бродяги, рослого старика, пустившегося в путь на заре человечества и в течение долгих веков слоняющегося по лесным дорогам и городским мостовым, увлек его изощренное воображение.

— Стой! — скомандовал он.

Кучер натянул вожжи, и лошади вздыбились так, что седоки попадали друг на друга. Нищий прижался к краю дороги возле самых колес и с мольбою протянул шляпу.

— Ты явился за своим подаянием как раз вовремя, — сказал Ренье. — Как тебя зовут?

— Жан.

— А как твоя фамилия?

Старик недоуменно пожал плечами.

— Но отец-то у тебя все-таки был?

— Не знаю.

— А куда ты идешь?

Он поднял палку и ткнул ею куда-то в пространство, сказав при этом единственное слово, которое как бы подводило итог всей его безвестной бродячей жизни, с ее безвестным прошлым и будущим, скрытым за горизонтом.

— Туда… Ничего я не знаю.

Дамы, которые перед этим беспрерывно бранили кучера за то, что он поехал по такой неудобной дороге, стали теперь всячески потешаться над несчастным стариком. А он в ответ на все вопросы неизменно твердил одно и то же.

— Нет, ты все-таки скажи нам, куда? А если ты и сам не знаешь, тогда ступай своей дорогой и оставь нас в покое.

Но одна из них оказалась более чувствительной. Она стала колотить толстого Антонена, разбудить которого было не так-то легко, и потребовала у него двадцатифранковую монету.

— Что, двадцать франков? Ну так возьми у меня в кармане.

— Черт бы побрал этих баб! Молчали бы уж лучше! — закричал Ренье. — Однако во всем этом есть что-то чудесное и дьявольски занятное.

И он наклонился над седой головой этого похожего на скелет старика, все кости которого были едва прикрыты тонкой дряблой кожей.

— Слушай, бездомный, родственников у нас хоть отбавляй. Видишь ты этого большого борова, что сидит с дамами? Поклонись ему: того, что он съел и выпил за один день, хватило бы на три месяца таким оборванцам, как ты. Его экскременты — и те показались бы вам вкусным блюдом. Ну ладно, полезай к нам наверх. Девчонки с нами неплохие. Мы все вместе приедем в город, а там уж я накормлю тебя так, как тебе и во сне не снилось. Можешь быть спокоен. Да сядешь ты наконец или нет, подлец этакий?

Ошеломленный, старик все еще продолжал стоять с протянутой рукой: на лице его не выражалось ни радости, ни гнева.

— Ты мне не веришь? Напрасно! Честное слово, я не пьян. Полезай сюда сейчас же. Горб мой все выдержит.

Женщины решили тоже принять участие в этой забаве:

— Полезай, старик! Мы угостим тебя паштетом из печенки. Спать ты будешь в настоящей кровати.

Нищий засмеялся, и в смехе его слышно было смущение бедняка перед накрытым столом, где и для него был поставлен прибор. Наконец он стукнул палкой об землю с видом человека, привыкшего издавна во всем полагаться на случай и решившегося на все. Скинув тяжелые башмаки, он взял их в руку и вытер подошвы о штаны. Потом он встал ногами на ось и тяжело вскарабкался в экипаж.

— Пошел! — крикнул Ренье.

Кучер дернул поводья. Лесные просветы постепенно становились все шире, и наконец они выехали на большую дорогу. Сейчас лицо нищего можно было уже хорошо разглядеть. По его изможденному виду нетрудно было судить о том, сколько этот человек перестрадал от голода и нужды. Его шершавая кожа походила на сухую, потрескавшуюся кору старого каменного дуба. Из чащи волос выглядывали огромные скулы и приплюснутый нос пещерного человека.

Он словно врос в скамейку; совсем окаменев, он казался каким-то ископаемым. Ноги он поставил под прямым углом, а свои огромные башмаки положил на колени. Женщины сразу отшатнулись от его заскорузлой, грязной кожи и, едва почуяв запах его лохмотьев, торопливо подобрали юбки. Но Мышка вдруг закричала:

— Послушайте, да он ничуть не воняет!

И в самом деле, кожа старика, ставшая совершенно землистой, должно быть впитала в себя все запахи полей и лесов — от нее пахло свежим дерном и смолой. И вот теперь эти дочери сладострастия и приключений, эти невольницы мужской похоти, зачатые неизвестно кем и не унаследовавшие от своих родителей ничего, кроме тупого плотского вожделения, почувствовали какое-то родство, какую-то общность крови с этим злосчастным безымянным бродягой, загнанным судьбою в лесную чащу, с этим безродным скитальцем, последним представителем какого-то темного племени, неведомого даже ему самому, отбившемуся от стаи волку.

— Эй, дедушка, а чем же ты промышляешь зимой, когда дороги заметет снегом?

Он только пожал плечами. В этом жесте выражалась вся его неизменная покорность судьбе, все его простодушие и вся усталость от жизни. Казалось, что в эту минуту он взваливает себе на спину огромную глыбу тайны и мрака.