Камиль Лемонье - Конец буржуа

— Сударыня, у меня ведь двое детей!

— А у меня муж.

Она постаралась справиться с собой и стала с трудом сходить вниз по лестнице, боясь споткнуться, запутаться в платье и упасть. Перегнувшись через перила, Сара с чувством облегчения и торжества смотрела, как фигура ее исчезала среди мраморных и бронзовых статуй.

У подъезда г-жу Флеше ждала карета. Она бросилась в нее совершенно измученная, еле живая. Стук колес становился все тише и наконец замер вдали. Сара слушала его, и ей казалось, что колеса эти катятся по ее сердцу. И вдруг все окружающее куда-то скрылось. Перед взором ее предстали их сплетенные в одно тела, ужасная картина этого прелюбодеяния, этого двойного греха. Если даже теперь они расстанутся навеки, все равно это было. Ей показалось, что она только сейчас об этом узнала. Она опустилась в кресло, еле сдерживаясь, чтобы не закричать, опьяненная еще не перебродившей злобой. Проклятие! Она не сказала ни слова! Она не стала себя защищать! Значит, с начала до конца все было правдой! Мне надо было ее задушить!

Она поднялась, сняла со стены зеркало, чтобы взглянуть на себя. Ей стало страшно своего пожелтевшего лица, своих ввалившихся глаз, пересохших, посиневших губ. Она бросила зеркало об стену, и оно разбилось на мелкие куски.

— Нет! Нет! До чего же я безобразна! И я опять вижу ее черты сквозь мое собственное лицо… А я не хочу, не хочу!.. Надо прогнать это прочь, как я прогнала эту мерзавку… И чтобы он ничего не узнал, чтобы он видел меня веселой, счастливой! Вот чего я должна добиться сейчас же!

Она сосредоточила волю на одном усилии: ни о чем не думать, забыться, лежать на мягкой постели, не шевелясь и закрыв глаза. Но все это не помогло, и она отдалась новому порыву отчаяния.

— Нет, я больше не могу… Ах, вот что значит иметь горячее сердце и смуглую кожу.

Она легла в постель и позвала горничную. У нее начался приступ мигрени — болезни, которая мучила ее всю жизнь. Два дня она пролежала с ужасной головной болью. Она заперлась у себя в спальне, не захотела никого видеть, не пустила к себе врача и постаралась всячески оградить себя от посещений мужа.

Г-жа Флеше забилась в угол кареты. Рыдания сжимали ей горло. Она глухо стонала, и с каждым стоном ей казалось, что это скрипит журавль, доставая из колодца, вырытого ее горем, все новые ведра слез. Она не ощущала ни времени, ни пространства и не заметила, как доехала до дома Кадранов. Карета остановилась, и этот толчок, с которым прервался стук колес и улеглась поднятая экипажем пыль, внезапно привел ее в чувство. Она оглянулась; зубы ее по-прежнему впивались в кожаную перчатку; она не сразу поняла, куда ее привезли. Потом она увидела за стеклом фигуру лакея, дверца распахнулась — она узнала особняк Кадранов. Тогда она все вспомнила. Увозя ее из дома Эдокса, кучер поехал дальше, следуя тому расписанию визитов, которое она ему дала еще утром. От мысли, что ей придется сейчас встретиться с людьми, она пришла в ужас. И пока лакей стоял у дверцы кареты, она успела быстро сказать кучеру:

— Я передумала. Вези меня в церковь кармелиток.

Ей показалось, будто сам господь бог внушает ей мысль искать прибежища в его милосердии и хочет освободить ее душу из плена безумия, избавить ее от гнета скорби. Мысль эта ее взволновала, проникла в самые сокровенные глубины ее существа, пробудила дремавшую в ней христианскую веру. Она вошла под своды церкви, охваченная жаждой покаяния и умерщвления плоти. Это была уже не женщина, которую другая только что с позором выгнала из дома и чья гордость была жестоко уязвлена, это была смиренная грешница, согнутая под тяжестью своих нечестивых деяний, которая пришла теперь к купели божественного милосердия молиться о том, чтобы господь простил их ей и благословил ее на новую жизнь. Г-жа Флеше преклонила колена. Она увидела Христа, страдающего за отвратительные грехи людей, увидела тернии и гвозди на его теле, и ей пришло в голову, что с каждой человеческой низостью кровь снова и снова начинает сочиться из его ран. Ее собственная вина казалась ей безмерной: она согрешила всячески — и делом и помышлением, она погрязла в обмане и лжи. Она нарушила клятву, данную господу и его творению, нарушила в порыве исступления и духовной слепоты. С безграничным наслаждением, с головокружительным восторгом, которые были слаще (она в этом признавалась себе) всех радостей ее прежней чистой жизни, она приняла на себя всю грязь прелюбодеяния, кинулась в этот пагубный омут. Теперь она упрекала себя во всем, простертая ниц, как мраморная статуя с какого-нибудь надгробия, — вся застыв в этой позе, словно пытаясь подчинить свою непокорную плоть, загнать далеко вглубь свою тоску по наслаждениям соблазнительным и постыдным. Но стоило ей вспомнить об этой любовной истоме, о ласках и поцелуях, как она была уже не в силах отделаться от их власти, как сладострастные образы начинали ее преследовать и ее охватывала дрожь. Это было какое-то дьявольское искушение, злые, цепкие щупальца греха: они ползли по ее телу и только лишний раз доказывали ей, как бессильно ее раскаяние.

Ей захотелось исповедаться, и она попросила вызвать священника, но не решилась обратиться к тому, у кого она уже однажды просила совета. Ей было стыдно признаться, что она снова не сдержала слова, снова скатилась вниз и погрязла в вязкой тине порока, от которой она, как ей тогда казалось, очистилась навсегда. Ведь стоило только явиться ее прежнему духовнику, стоило ему насторожить слух, и от стыда она не смогла бы произнести ни слова, она не открыла бы даже рта, чтобы, вместе со страшным потоком ее новых признаний, не поднялась со дна вся муть ее прежнего греха. С новым же духовником, напротив, она как бы обретала некие льготы, представив все так, что грешит только впервые, и поэтому могла избежать справедливых укоров за новое нарушение обета. Она стала искренне каяться, просить священника дать ей силы, чтобы вернуться к исполнению своего долга. Однако он решил, что в словах ее слишком много экзальтации и поэтому такого раскаяния не может хватить надолго.

— Сестра моя, боюсь, что ваша скорбь идет не от бога. В вас говорит голос плоти. Вы оплакиваете не свой грех перед господом богом, а свои собственные горести, свою наказанную гордыню. Я не могу отпустить вам грехи. Придите сюда еще раз по окончании епитимьи, которую я на вас наложу.

«Господь оставил меня, — думала она, — он отказывает мне в прощении оттого, что я не могу отделить моей личной боли от той единственной скорби, которая должна бы владеть мною безраздельно».

Она осталась в церкви и около получаса еще молилась. Когда она ушла оттуда, совсем стемнело. Проходя мимо телеграфа, она вдруг почувствовала, что от ее раскаяния не осталось и следа, — ее снова потянуло к соблазну, и она вдруг послала в адрес секретаря Эдокса телеграмму следующего содержания: «Г-н Флеше убедительно просит г-на Рассанфосса зайти к нему сегодня вечером».