Камиль Лемонье - Конец буржуа

— Боже мой! — воскликнул Рети, видя волнение Жана-Оноре. — Это же ведь история всех семей на свете. Беда только в том, что мы не знаем основы всех наук — науки жизни… Каждому поколению следовало бы вменить в обязанность браться за труд своих предшественников, уничтожая социальную несправедливость, наследственное право, которое делает наших потомков слабыми и трусливыми. И потом надо постепенно приобщаться к народу, к истокам всего… Вот великое правило гигиены. Без этого немыслимо спасти наше хилое, худосочное общество, которое зашло в тупик. Роду, семье, так же как и отдельному человеку, необходима маленькая гимнастика; надо проделать весь путь, с самых низов, чтобы дойти потом до верху, сызнова взяться за прежний долголетний труд, превратиться снова в ребенка, стать таким, как народ, и заслужить право на жизнь… А то ведь жизнь в наши дни стала чересчур легкой; войн уже нет, люди слишком много общаются друг с другом, вокруг слишком много благоденствия, чувственности, все только стремятся наслаждаться жизнью на все лады… А в итоге с нашими разбухшими цивилизациями произойдет то же, что происходит с семьями и с отдельными личностями: они станут жертвой обжорства.

— Но ведь у вас же есть сын? — робко возразил Жан-Оноре.

— Ну так что же! Надеюсь, он только поблагодарит меня за то, что я сделал из него человека, который лучше, чем я сам, — немного помолчав, прибавил Рети. — Он знает, что я собираюсь отдать свое состояние на благо человечества… на дело спасения. О, сколько всего еще остается сделать! Я оказываю ему хорошую услугу тем, что ко дню совершеннолетия оставлю ему только тысячу франков ренты. Если у него есть руки и ноги, ему хватит этих денег, чтобы пробиться в люди. Он стал бы, может быть, возлагать надежды на то, что принято называть удачной женитьбой, но я убедил его искать себе жену в гуще народа, чтобы она родила ему здоровых и сильных детей, которые продолжат наш род.

Жан-Оноре погрузился в раздумье. Мысли его словно прояснились, перед ним мелькали вереницы образов, в памяти последовательно оживали события прошлого. Он припоминал, как сурово его воспитывали, как юность его была непохожа на распутную юность Эдокса, припоминал, как жена его потворствовала во всем дочерям.

— Да, — сказал он. — может быть, вы и правы… Кто знает? Возродиться, став снова ребенком, вернуться к великому прошлому земли, приобщившись к народу. Что же, может быть, действительно царству буржуазии настает конец и приходит нечто совсем иное.

Он подошел к Рети и взял его за руку.

— О, как тяжело в мои годы признать, что большую часть своей жизни ты заблуждался!

— Да, но в этих словах — целое завещание человека чести! — сказал, прощаясь, Рети.

После его ухода Жан-Оноре долгое время смотрел на книжные шкафы, которыми были заставлены стены. В этих книгах была вся его жизнь, они постепенно вели за собой его мысль, его неподкупную веру. Вздрогнув, он воскликнул:

— Но если так, то все до основания придется разрушить!.. Все надо будет начинать сначала. Всякий общественный договор, построенный на основе собственности, окажется тогда сплошной ошибкой! Нет, этого не может быть, это ложь. Химеры! Софизмы! — Он снопа посмотрел на свои фолианты. — Вот она, истина, вот что незыблемо! Все остальное — безумие и слепая случайность!

Однажды в середине июня Кадран, уехавший покупать лошадей, был вызван домой телеграммой. Оказалось, что Антонен умер, задохнувшись от избытка жира. Медлить с погребением было нельзя. Его огромная туша сразу же начала разлагаться; распространившийся по комнатам трупный запах держался там целую неделю, и ни карболовый раствор, ни ароматические курения не могли его перебить. Каждый раз, когда г-же Кадран приходилось подниматься наверх по лестнице, она едва не падала в обморок.

На похоронах единственным представителем семьи Жана-Оноре был Эдокс. Родители его не отходили от постели дочери: после курорта Ирен стало совсем плохо, врачи заявили, что спасти ее невозможно. И вот однажды ночью дом огласился рыданиями. Душа маленькой Ирен покинула тело.

Через месяц семью постигло новое горе: крестьяне привезли в Ампуаньи бездыханное тело Арнольда. Он уехал из дому днем на деревенскую пирушку. Завязалась драка. Он проломил одному деревенскому парню череп, швырнув его на каменную мостовую. А когда вечером он возвращался домой лесной дорогой, раздался выстрел… Он погиб, как погиб бы вождь варваров, одержимый яростью, ведомый слепою силой, обагренный кровью убитых. Он пал от руки простого народа, стал жертвою своих миллионов, низвергся с самой вершины утеса Фуркеанов, на котором утвердились гордые Рассанфоссы.

Жан-Элуа переживал свое горе без слез, и от этого оно было для него еще тяжелее. Аделаида, бившаяся в рыданиях над телом сына, вдруг вскочила и крикнула мужу, что он не любит своих детей.

«Что же, может быть, она и права, — подумал Жан-Элуа, — может быть, я их уже больше не люблю… Но как это все случилось?» Он всплеснул руками и кинулся к телу Арнольда.

— Сын мой! Мой бедный мальчик! — Потом вдруг его осенила мысль:

«Браконьер!»

Пуля, выпущенная сторожем, через много лет рикошетом попала в голову его сына.

— Вот оно, возмездие… Возмездие…

Жан-Оноре приехал в замок накануне похорон. Когда Жан-Элуа увидел брата, поседевшего, сгорбленного, совсем убитого смертью Ирен, в глазах его, которые не умели плакать, вдруг засветились слезы. Бросившись в объятия брата, он воскликнул:

— Роду Рассанфоссов пришел конец!

— Да, это наша Голгофа, — со стоном ответил Жан-Оноре.

И оба отца под тяжестью безутешного горя, которое, казалось, породнило их снова, вдруг зарыдали. Наконец они розняли объятия. Жан-Элуа, вглядываясь в ночь, в бездну, которая поглотила все вокруг, прошептал:

— Вот она, тьма!

— Забвение, радость небытия! — сказал Жан-Оноре.

Оба они в эту минуту думали о смерти. Незаметно для себя каждый из них говорил сам с собой. И вдруг, среди окружавшей их тишины, раздался страшный крик, от которого они вздрогнули. Жан-Элуа кинулся к лестнице.

— Заприте ее! — завопил он.

Взглянув на него, Жан-Оноре молча коснулся лба.

Жан-Элуа поднял руку и, ничего не говоря, как-то неопределенно показал на башенку замка. Братья сели друг против друга. Оба были убиты горем, руки у них дрожали.

Но крик раздался снова, дикий, душераздирающий. Казалось, что это глубоко в чаще леса стонет раненый зверь. Крик этот откуда-то сверху разнесся по всему дому и замер вдалеке, еле слышный и жалобный. А потом вдруг возобновился, стал ближе: они услыхали, как кто-то неистово и дико призывает смерть.

Это был голос распада, голос, который пророчил их дому новую беду, новое горе, голос, как будто вырвавшийся из самых недр смерти, чтобы возвестить гибель их роду. Каждый раз, когда они слышали этот крик, это бывало неспроста: вслед за ним обычно случалось несчастье, кого-то уносили в гробу; он был похоронным звоном, предвещавшим близкую смерть. Кому-то пора было рыть могилу. Провиньян, Антонен, Ирен, Арнольд…