Анатоль Франс - 3. Красная лилия. Сад Эпикура. Колодезь святой Клары. Пьер Нозьер. Клио

Эти слова озадачили князя Венозского: если Мария умрет без покаяния, она, чего доброго, явится к нему ночью и увлечет за собой в ад.

— Позвать к вам духовника? — спросил он.

Она задумалась, а потом покачала головой:

— Бесполезно! Мне нет спасения! Я ни в чем не раскаиваюсь. Я не хочу и не могу раскаиваться. Я люблю, люблю его! Пустите меня. Я хочу умереть в его объятиях.

Внезапным движением она отстранила шпагу, одним прыжком очутилась возле окровавленного тела молодого герцога и, упав на него, сжала его в объятиях.

Князь Венозский хотел было сперва поизмываться над ней, а потом уж убить ее, но при виде этого зрелища он вышел из себя и пронзил ее тело клинком. Она вскрикнула: «Иисусе!», перевернулась, вскочила, выпрямилась во весь рост и, содрогнувшись, упала бездыханная.

Он нанес ей еще несколько ударов в живот и в грудь. Затем, указывая слугам на трупы, распорядился:

— Бросьте эту падаль к подножью парадной лестницы и откройте настежь входные двери. Пусть все сразу видят и оскорбление и месть.

Он приказал сорвать одежды с тела любовника.

Слуги исполнили его повеление. И целый день тела герцога Андрии и доньи Марии лежали обнаженные на нижних ступенях. Прохожие останавливались посмотреть на них. Весть об убийстве облетела весь город, и толпа любопытных теснилась перед дворцом.

— Поделом им! — говорили одни. А других, и таких было большинство, охватывало сострадание при виде столь горестной картины. Но они не смели высказывать жалость к жертвам князя, боясь, как бы с ними не обошлись круто вооруженные прислужники, охранявшие трупы. Молодые люди искали на теле княгини следы той красоты, что была причиной ее гибели, а дети по-своему толковали небывалое зрелище.

Донья Мария лежала распростертая на спине. Зубы оскалились между мертвыми губами, и казалось, будто она смеется. Широко раскрытые глаза были заведены, и виднелись одни белки. Шесть ран зияли у нее на теле, три на животе, сильно вздувшемся, две на груди и одна на шее. Последняя сильно кровоточила, и собаки лизали ее.

С наступлением ночи князь приказал вставить, как в дни празднеств, смоляные факелы в бронзовые кольца, укрепленные на стенах дворца, и разжечь во дворе костры, чтобы каждый мог видеть преступников. В полночь какая-то благочестивая вдовица принесла простыни и прикрыла трупы. Но по приказу князя покровы эти были тотчас же сорваны.

Испанский посол, узнав о надругательстве над дамой из испанского рода д'Авалос, самолично явился к князю с просьбой положить конец оскорблениям, кои позорят память герцога Пескарского, родного дяди доньи Марии, и возмущают вечный покой стольких славных полководцев, предков этой дамы. Но ему пришлось удалиться, ничего не добившись. Тогда он написал о происшедшем его католическому величеству. А тела были по-прежнему выставлены на посрамление. Под утро, видя, что поток любопытных иссяк, слуги тоже ушли.

Тогда простоявший весь день у дверей монах-доминиканец прокрался на лестницу при дымном свете догорающих смоляных факелов, дополз до тех ступенек, где лежала донья Мария д'Авалос, и, накинувшись на мертвое тело, осквернил его.

Завладев Ливорно и закрыв доступ в этот порт английским судам, генерал Бонапарт отправился во Флоренцию для встречи с Фердинандом, великим герцогом Тосканским, единственным из всех европейских государей, свято выполнившим свои обязательства перед республикой [409]. В знак уважения и доверия генерал явился без охраны, только со своим штабом. Ему показали герб рода Буонапарте над дверью старинного дома. Он знал, что одна из ветвей его семьи в свое время благоденствовала во Флоренции, а ныне от нее уцелел один последний отпрыск. Это был каноник при монастыре Сан-Миньято, восьмидесятилетний старик. Наполеон Бонапарт почитал своим долгом навестить его, хотя и был обременен делами. Родственные чувства имели над ним большую власть.

Вечером, накануне отъезда, он поехал с несколькими своими офицерами в Сан-Миньято. Башни и стены обители увенчивают холм в полумиле к югу от Флоренции.

С радушием, исполненным достоинства, принял старик каноник Буонапарте своего молодого родственника и сопутствующих ему французов.

То были Бертье, Жюно [410], обер-кригс-комиссар Шове и лейтенант Тезар. Им подали ужин по-итальянски с неизбежными перетольскими журавлями, молочным поросенком, сдобренным пряностями, и с лучшими винами Тосканы, Неаполя и Сицилии. Сам хозяин выпил за успехи французского оружия. А гости, республиканцы брутовского образца, выпили за родину и свободу. Хозяин поддержал и этот тост. Затем, обратясь к генералу, которого посадил по правую руку от себя, он сказал:

— Дорогой племянник, не желаете ли взглянуть на родословное древо, изображенное на стене этой комнаты? Вам приятно будет убедиться, что мы происходим от ломбардских Кадолингов, которые с десятого по двенадцатый век стяжали себе добрую славу верностью германским императорам; от них-то в начале одиннадцатого века произошли тревизские и флорентийские Буонапарте, из коих последние особо прославили свое имя.

Офицеры начали перешептываться и посмеиваться. Комиссар Шове спрашивал на ухо у Бертье, неужто республиканскому генералу лестно, что среди его предков были покорные рабы двуглавого орла? [411]А лейтенант Тезар готов был присягнуть, что генерал — отпрыск честных санкюлотов. Тем временем аббат Буонапарте не уставал славить благородство своего рода.

— Знайте, дорогой племянник, — заявил он в заключение, — что наши флорентинские предки заслужили свое имя. Они всегда стояли за buona parte, за правое дело и защищали церковь.

Генерал все время был рассеян и слушал невнимательно, но при этих словах, произнесенных громким и звучным голосом, он поднял голову, и глаза его на худощавом и бледном лице, вылепленном по античному образцу, метнули такой разящий взгляд, что у старика язык прилип к гортани.

— Дядюшка, полно заниматься этой чепухой, — сказал он, — не будем отнимать ветхие пергаменты у крыс на вашем чердаке.