Анатоль Франс - 7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле

Председатель палаты депутатов встает и говорит: «Ставлю на голосование порядок дня, предложенный господами *** и ***».

Премьер-министр говорит со своей скамьи: «Правительство не принимает этого порядка дня».

Председатель звонит в колокольчик и говорит: «Поступило требование произвести всеобщий опрос. Переходим к голосованию. Депутаты, согласные с порядком дня, предложенным господами *** и ***, благоволят опустить в урну бюллетень белого цвета, несогласные — бюллетень синего цвета».

В зале возникает сильное оживление. Депутаты с шумом устремляются в кулуары, а приставы тем временем проносят между скамьями жестяные урны. Кулуары заполняются снующей, кричащей, жестикулирующей толпой. Мелькают степенные молодые люди и взбудораженные старички. Выкликают имена, в воздухе летают цифры.

— Одиннадцать голосов.

— Нет, девять,

— Отмечают присутствующих,

— Восемь голосов против.

— Да нет же, нет! Восемь за!

— Как? Поправка принята?

— Да.

— Министерство свергнуто?

— Да.

— Ого!

В кулуарах слышится колокольчик председателя. Зал снова заполняется людьми.

Председатель, стоя у своего стола с бумагой в руке, в последний раз звонит в колокольчик и произносит:

— Оглашаются результаты голосования по предложенному господами *** и *** порядку дня. Число депутатов, участвовавших в голосовании, — четыреста семьдесят, абсолютное большинство — двести тридцать шесть голосов; за принятие порядка дня подано двести тридцать девять бюллетеней; против — двести тридцать один. Порядок дня палатой принял

Поднимается невообразимый шум. Министры встают со своих мест и направляются к выходу. Их немногочисленные друзья украдкой пожимают им руки. Свершилось: они низвергнуты. Они пали. Вместе с ними исчезаю и я. Отныне я — ничто. Я смиряюсь со своей участью, но сказать, что я ей очень рад, было бы слишком. Конец моим треволнениям и утомительным обязанностям! Я снова свободен; но не по своей доброй воле. Поражение — вот что возвращает мне свободу и покой. Поражение почетное, но весьма огорчительное, ибо удар нанесен не только нам, но и нашим идеям. Сколь многое рушится, увы, вследствие нашего падения: и благосостояние страны, и общественная безопасность, и спокойствие в умах; с нами уходят тот дух предусмотрительности, та верность принципам, благодаря которым народы становятся могущественными. Я тороплюсь пожать руку моему министру, гордый тем, что добросовестно служил такому выдающемуся начальнику. Затем, прорвавшись сквозь толпу, которая скопилась перед Бурбонским дворцом, перехожу через Сену и медленно иду по направлению к церкви святой Магдалины.

В начале бульвара я увидел тележку с цветами, остановившуюся у края мостовой. Молодая цветочница, стоя между оглоблями тележки, составляла букетики фиалок. Подойдя к ней, я попросил дать мне один букетик. Тут я заметил, что в тележке, среди цветов, сидит четырехлетняя девочка. Она пыталась своими маленькими пальчиками делать такие же букеты, как и ее мать. Когда я приблизился, девочка подняла голову и протянула мне, улыбаясь, все цветы, которые держала в ручках. И отдав их мне — все, до единого, — она наградила меня еще и воздушными поцелуями.

Я был чрезвычайно польщен. «Должно быть, — сказал я себе, — у меня довольно симпатичный вид, если при моем появлении в глазах ребенка светится такая радость».

— Как тебя зовут? — спросил я девочку.

— Маргарита, — ответила мне ее мать.

Часы показывали половину седьмого. Рядом был газетный киоск. Я купил газету. Едва взглянув на нее, я сразу же увидел, что меня взяли в оборот. Политический обозреватель, оценив моего министра как личность вредоносную, тут же, на первой полосе, меня самого называл зловещей фигурой.

Но после воздушных поцелуев цветочницы Маргариты я не мог ему поверить. На душе у меня было легко, но вместе с тем я ощущал какую-то пустоту; я радовался и грустил одновременно.

Неделю спустя я отправился в ***, под Меленом, где незадолго перед тем снял домик поблизости от усадьбы, в которой росла Маргарита. Для меня эти места — лучшие в мире.

Подъезжая к станции, я высунул голову в окошко. Серебристая река текла между ивами и, прихотливо изгибаясь, терялась вдали. Но еще долго можно было угадывать ее повороты, следя за линией окаймлявших ее тополей. Город обнаруживал себя церковным шпилем и двумя колокольнями, выступавшими из зелени. И я воскликнул:

— Здесь место моего отдохновения, здесь тот камень, на котором я преклоню свою голову!

Я с особенным удовольствием гуляю в Сен-Жане. Там, в ста шагах от города, находится лесок, или, вернее, полудикая поросль буков, кленов, ясеней, лип и сирени, небольшая рощица, нежно шелестящая при дуновении ветерка. Обнаружив ее, я был ею восхищен. Я в нее влюбился и пообещал себе изучить ее, дерево за деревом, найти в ней самые скромные растеньица — вязель и бадан, рассмотреть, не растет ли в тени больших деревьев соломонова печать. Я одержал слово и сегодня решил приступить к изучению флоры и фауны моего лесочка.

Около часа я пролежал в траве с книгой и вдруг услыхал тихий плач. Подняв глаза, я увидел плачущую девочку и рядом с ней старика. Это был именно старик: у него было длинное, очень бледное лицо, потухшие глаза, отвислая челюсть. Он держал в руке детскую скакалку и сосредоточенно смотрел на ребенка. Потом он отвернулся, чтобы отереть со щеки слезу.

Тогда я смог разглядеть его черты и сразу же узнал его: это был X***, отец Маргариты. Мне стало жутко: настолько болезнь и горе исказили его некогда гордый облик. На его лице было написано неподдельное отчаяние: казалось, он молит о помощи.

Я подошел к нему, и в ответ на мое предложение оказать ему содействие, если это только будет в моих силах, он объяснил мне, что произошло: мяч, которым играла девочка, застрял на дереве; тогда он подбросил свою палку, чтобы сбить мяч, но палка тоже не вернулась. Он был просто убит.

Несколько лет тому назад этот человек нанес тяжелое поражение английской дипломатии и энергично способствовал усилению французского влияния в Европе. Затем он с честью пал и удалился в отставку, сопровождаемый широкой и почетной непопулярностью. А сейчас его выдающийся ум был бессилен перед таким обстоятельством, как детский мяч, залетевший на дерево. Вот она, непрочность человеческой природы! Какое-то предчувствие мешало мне посмотреть прямо в лицо его дочери, дочери Мари. Но, посмотрев, я уже не мог выйти из тягостного созерцания. Это не был больше тот беленький и свежий ребенок, которого я видел на Елисейских полях. Маргарита выросла и похудела, лицо ее стало желтым, как воск. Печальные глаза очерчивала густая синева. А виски… Чья незримая рука запечатлела на обоих ее висках зловещие пятна, похожие на темные фиалки?