Оливер Голдсмит - Вэкфильдский священник

«Веди меня, пустыни житель,
Святой анахоретъ;
Близка желанная обитель:
Привѣтный вижу свѣтъ.

Усталъ я; тьма кругомъ густая;
Запалъ въ глуши мой слѣдъ;
Все безконечнѣй степь пустая,
Чѣмъ дальше я впередъ».

— Мой сынъ (въ отвѣтъ пустыни житель),
Ты призракомъ прельщенъ:
Опасенъ твой путеводитель —
Надъ бездной свѣтитъ онъ.

Здѣсь чадамъ нищеты бездомнымъ
Отверзта дверь моя,
И скудныхъ благъ удѣломъ скромнымъ
Дѣлюсь отъ сердца я.

Войди въ гостепріимну келью:
Вотъ, сынъ мой, предъ тобой
И брашно съ жесткою постелью,
И сладкій мой покой.

Есть стадо: но безгрѣшныхъ кровью
Руки я не багрилъ:
Меня Творецъ своей любовью
Щадить ихъ научилъ.

Обѣдъ сбираю непорочный
Съ пригорковъ и съ полей;
Деревья плодъ даютъ мнѣ сочный,
Питье даетъ ручей.

Войди же въ домъ; заботъ мы чужды,
Нѣтъ блага въ суетѣ:
Намъ малыя даны здѣсь нужды;
На малый мигъ и тѣ.

Какъ свѣжая роса денницы
Былъ сладокъ сей привѣтъ;
И робкій гость, склоня зѣницы,
Идетъ за старцемъ вслѣдъ.

Въ дичи глухой, непроходимой
Его таился кровъ —
Пріютъ для сироты гонимой,
Для странника — покровъ.

Не пышны въ хижинѣ уборы,
Тамъ бѣдность и покой;
И скрипнули дверей растворы
Предъ мирною четой.

И старецъ зритъ гостепріимный,
Что гость его унылъ;
И свѣтлый огонекъ онъ въ дымной
Печуркѣ разложилъ.

Плоды и зелень предлагаетъ,
Съ приправой добрыхъ словъ;
Бесѣдой скуку позлащаетъ
Медлительныхъ часовъ.

Играетъ рѣзвый котъ предъ ними,
Въ углу кричитъ сверчокъ,
Трещитъ межъ листьями сухими
Веселый огонекъ;

Но молчаливъ пришлецъ угрюмый,
Печаль въ его чертахъ,
Душа полна прискорбной думой
И слезы на глазахъ.

Ему пустынникъ отвѣчаетъ
Сочувственной тоской:
— О, юный странникъ, что смущаетъ
Такъ рано твой покой?

Иль быть убогимъ и бездомнымъ
Творецъ тебѣ судилъ?
Иль преданъ другомъ вѣроломнымъ?
Или вотще любилъ?

Увы! какъ жалки и презрѣнны
Утѣхи благъ земныхъ!
А тотъ, кто плачетъ, ихъ лишенный,
Еще презрѣннѣй ихъ.

Приманчивъ лести взоръ лукавый:
Но вѣдь она вослѣдъ
Бѣжитъ за счастіемъ, за славой,
И прочь отъ нашихъ бѣдъ.

Любовь — давно слыветъ игрою,
Наборомъ сладкихъ словъ;
Незрима въ мірѣ, лишь порою
Живетъ у голубковъ.

Но, другъ… ты робостью стыдливой
Свой нѣжный полъ открылъ… —
И странникъ очи, торопливо
Краснѣя, опустилъ.

Краса сквозь легкій проникаетъ
Стыдливости покровъ:
Такъ утро тихое сіяетъ
Сквозь дымку облаковъ.

Трепещутъ перси, взоръ склоненный,
Какъ роза цвѣтъ ланитъ…
И дѣву-прелесть изумленный
Отшельникъ въ гостѣ зритъ.

«Простишь ли, старецъ, дерзновенье,
Что робкою стопой
Вошла въ твое уединенье,
Гдѣ Богъ Одинъ съ тобой!

Любовь надеждъ моихъ губитель,
Моихъ виновникъ бѣдъ:
Ищу покоя; но мучитель —
Тоска за мною вслѣдъ.

Отецъ мой знатностію, славой
И пышностью гремѣлъ,
А я была его забавой,
Онъ все во мнѣ имѣлъ.

Стекались рыцари толпою,
Мнѣ предлагая въ даръ
Тѣ — чистый, сходный съ ихъ душою,
А тѣ — притворный жаръ.

И каждый лестью вѣроломной
Привлечь меня мечталъ…
Но въ ихъ толпѣ Эдвинъ былъ скромный;
Эдвинъ, любя, молчалъ.

Ему съ смиренной нищетою
Судьба одно дала:
Плѣнять возвышенной душою,
И та — моей была!

Роса на розѣ, цвѣтъ душистый
Фіалки полевой,
Едва-ль сравниться могутъ съ чистой
Эдвиновой душой.

Но цвѣтъ съ небесною росою
Живутъ одинъ лишь мигъ:
Онъ одаренъ былъ ихъ красою,
Я — легкостію ихъ.

Я гордой, хладною казалась,
Онъ втайнѣ былъ мнѣ милъ.
Увы! любя, я восхищалась,
Когда онъ слезы лилъ!

Несчастный!.. Онъ не снесъ презрѣнья:
Въ пустыню онъ помчалъ
Свою любовь, свои мученья,
И тамъ въ слезахъ увялъ.

Но я виновна: мнѣ страданье,
Мнѣ утопать въ слезахъ,
Мнѣ будь пустыня та изгнанье,
Гдѣ скрытъ Эдвиновъ прахъ.

Надъ тихою его могилой
Конецъ свой встрѣчу я:
Пусть приношеньемъ тѣни милой
Вся будетъ жизнь моя!»

— Мальвина! старецъ восклицаетъ,
И палъ къ ея ногамъ…
О, чудо! ихъ Эдвинъ лобзаетъ,
Эдвинъ предъ нею самъ.

«Другъ незабвенный, другъ единый!
Опять на вѣкъ я твой:
Полна душа моя Мальвиной,
Я здѣсь дышалъ тобой.