Г. Осипов - Общество знания: Переход к инновационному развитию России

Еще больше противоречит знанию о социодинамике культуры использование в качестве показателя ценности науки сравнительно нового параметра — цитируемости публикаций. Никаким показателем эта «измеряемая» величина быть не может, и ее наукообразность и правдоподобность никак не могут извинить верхоглядства тех, кто пытается сделать из этих измерений какие-то многозначительные выводы.

Прежде всего, сравнение цитируемости советских и американских авторов не имело смысла из-за того, что американцы русского языка не знают — как же они могли цитировать работы на этом языке. А «Указатель научных ссылок» — американское издание «Science Citation Index» — охватывал очень мало незападных журналов и на 90 % отражал «цитируемость работ западными учеными». Но это даже не главное.

Главное в том, что когда кто-то ссылается в своей статье на работу другого ученого, он действует по принципу «все или ничего». Он оценивает ту работу, ссылку на которую помещает в библиографию своей статьи, в 1 балл, а все остальные работы, которые использовал в своем исследовании, но не может процитировать, — в 0 баллов. Но ценность тех работ, которые он использовал, вовсе не отличается как 0 и 1. И выходит, что работа с ценностью, условно говоря, 0,99 балла все равно оценивается как бесполезная, получает 0 баллов.

Таким образом, частое цитирование каких-то работ, конечно, говорит о том, что это важные работы, но обратное утверждение неверно. Работы, которые не были процитированы, могут иметь высокую ценность, лишь чуть-чуть не дотягивая до 1 балла. На основании такого параметра ничего нельзя сказать о ценности таких работ — они оказываются в зоне неопределенности . 60А если еще есть дополнительные факторы, которые снижают цитируемость какой-то совокупности авторов, как это и было в отношении советских публикаций, то использование этого параметра в качестве показателя приводит к заведомо ложным оценкам. Причем ошибка будет исключительно грубой. Однако в годы перестройки эти пресловутые «количественные» оценки вновь вытащили наружу и сейчас делают важным индикатором в научной политике.

Наконец, третий элемент триады категорий, необходимых для разумной постановки любой цели — критерий . Он, подчиняясь цели более высокого порядка, отражает представления о добре и зле, исходя из которых ставится задача. В общем случае, можно сказать, что критерий достижения цели есть инструмент, позволяющий при выполнении программы изменений зафиксировать то состояние дел, когда реформатор может сказать «это — хорошо!» Не имея критериев оценки, в принципе невозможно рационально программировать свою целенаправленную деятельность.

Неверный критерий означает, как правило, неверную постановку цели, что обычно обнаруживается поздно и нередко с самыми печальными результатами. В большинстве типичных ситуаций ошибка в выборе критерия оказывается связанной и с ошибочным определением показателя и параметра. 61Культура определения критериев и их взаимосвязи с параметрами и индикаторами была подорвана во время перестройки столь грубо, что и до сих пор не видно признаков ее восстановления.

Спрашивать о показателях и критериях считалось почти неприличным. Вот, например, Н. Шмелев и В. Попов пишут в книге о советском сельском хозяйстве: «Второй по численности в мире парк тракторов используется хуже, чем где-либо: из почти 3 млн тракторов только по причине технической неисправности не эксплуатируется 250 тысяч» [200, с. 158].

Ну и что? Что здесь является показателем, каков критерий? Да, 8 % тракторов находятся в ремонте — много это или мало, хорошо это или плохо? Сколько должно находиться в ремонте в идеальном случае? Почему? Сам выбор параметра смысла не имеет. Он никак не связан с той функцией, которую выполняет трактор в системе сельского хозяйства. Почему же авторы выбирают такой странный параметр и не сообщают критерий? Потому, что если бы они взяли разумный показатель — число гектаров пашни, которую в СССР обрабатывал один трактор, то эффективность его использования пришлось бы оценить как поразительно высокую. Ибо в СССР один трактор обрабатывал площадь, в 10 раз большую, чем в Западной Европе.

Вернемся к мифу об избыточной вооруженности СССР, который нисколько не поколеблен и сегодня. Считалось, что иметь 60 тыс. танков для СССР — настолько плохо, что этот факт можно принять за показатель очевидного абсурда советской системы. Добиться, каким критерием пользуется человек, уверенный в такой оценке, никогда не удавалось и не удается. 60 тысяч танков плохо — а сколько хорошо? Интересно, что попытки военных объяснить, исходя из каких критериев исходило советское военное планирование, никакого интереса не вызывали и не вызывают. Сама категория критерия едва ли не большинству кажется ненужной, надуманной.

Генерал-полковник А. Данилевич, бывший заместитель начальника Генерального штаба и один из военачальников, отвечавших за военное планирование, пишет в 1996 г. в большой статье: «Спрашивают, зачем нам было нужно почти 64 тысячи танков? Мы исходили из того, какой может быть новая война, рассчитывали возможный объем потерь, которые оказались бы несравнимыми с потерями во второй мировой войне: в 2-4 раза, а то и в десятки раз больше. Сравнивали потенциалы восполнения потерь, с одной стороны — США и НАТО, и с другой — СССР и ОВД. Оказывалось, что американцы во время войны могли бы не только восполнять потери, но и наращивать состав вооруженных сил. К концу первого года войны они имели бы возможность выпускать вдвое больше танков. Наша же промышленность, как показывают расчеты возможных потерь (вычислялись с помощью ЭВМ, проверялись на полигонах), не только не могла бы наращивать состав вооружения, но была бы не в состоянии даже поддерживать существовавший уровень. И через год войны соотношение составило бы 1:5 не в нашу пользу. При краткосрочной войне мы успели бы решить задачи, стоящие перед нами. А если долгосрочная война? Мы же не хотели повторения ситуации 1941 года. Как можно было выйти из сложившегося положения? Создавая повышенные запасы вооружения, т. е. такие, которые превосходили бы их количество, требуемое в начале войны, и позволяли бы в ходе ее продолжать снабжать ими армию в необходимых размерах» [65].

Это объяснение на случай войны, которая с очень большой вероятностью велась бы без применения ядерного оружия. Однако бронетанковые силы служили и фактором устрашения, сдерживания НАТО, были средством предотвращения войны. А. Данилевич поясняет: «Американцы считали, что благодаря танкам мы способны пройти всю Европу до Ла-Манша за десять дней, и это сдерживало их».

Оба эти суждения кажутся разумными. Возможно, они ошибочны, но эта ошибка отнюдь не очевидна. Чтобы ее выявить, требуется привлечь фактические данные и логические аргументы как минимум такой же силы. Но никто этих данных не привлекал и на дефекты в логике военных не указывал.