Жорж Санд - Мастера мозаики

Несчастный художник прекрасно понимал, как справедливы эти замечания, но он не верил, что Валерио обращается к нему с чистой душой и с добрыми намерениями, желая направить своего ученика на верный путь, и приписывал ему низкие побуждения — скрытое злорадство и жестокое презрение к его страданиям. Обескураженный, отчаявшийся, он восклицал; «О, как это верно, Валерио! Я погиб. Я погасну, как факел под порывами ветра, не успев разгореться и осветить все вокруг. Вы это хорошо знаете и растравляете мою рану. Вы хорошо знаете, в чем секрет вашей силы и моей слабости. Что ж, торжествуйте, унижайте меня, презирайте мои мечты, мешайте осуществлению моих замыслов и насмехайтесь над моими надеждами. Вы умело пользуетесь своими силами — вы управляли скакуном, вы его укротили; я же без конца подхлестываю его, и он несет меня, и я вижу, что разобьюсь при первом же препятствии». Тщетно оба Дзуккато старались успокоить его, вселить в него надежду; он отвергал все их заботы, уязвленный их сочувствием, и прятал свои горести от чужих взглядов, избегая утешений. Его молодые учителя заметили, что их сердечность, их советы только раздражают и терзают его Израненную душу, и мало-помалу перестали говорить с ним о нем же. Боцца решил, что они его разлюбили и не дают ему советов, боясь его успеха. Досадная необходимость бросить благородную и увлекательную работу, чтобы к сроку закончить мозаику скучных орнаментов, озлобила его вконец. И вот он решил покинуть своих учителей, как только истечет срок его обязательства, ибо не верил, что они подготовят его к испытаниям на звание мастера. По договору с прокураторами они имели право представить к званию мастера одного ученика в год, но ему казалось, что братья гораздо лучше относятся к двум другим молодым подмастерьям — Чеккато и Марини. Он задумал отправиться в Феррару или же Болонью, получить там звание мастера и открыть свою школу; пусть он и был одним из последних в Венеции, зато он мог рассчитывать, что станет одним из первых в городе менее богатом и прославленном. Ссора с Валерио, казалось ему, представляла двойную выгоду: она вернет ему свободу и послужит предлогом для мести. Работы еще не были закончены, день святого Марка приближался, минуты были считанные. В обеих мастерских работали с удвоенным рвением, чтобы не нарушать договора. Отсутствие или уход одного из учеников грозил сейчас настоящим провалом и помешал бы успеху после всех неслыханных усилий, которые были сделаны до нынешнего дня, во имя того, чтобы не обогнала мастерская-соперница.

Бьянкини очень скоро приметили, что Боцца так и не вернулся, а Валерио приуныл. Винченцо со злорадной усмешкой рассказывал братьям о своей вчерашней хитрости, и все трое пришли в восторг от первой удачи и решили приложить все усилия, только бы сорвать работы под главным куполом и погубить братьев Дзуккато. Собравшись в питейном заведении, они обо всем сговорились, а затем Винченцо отправился на розыски Боцца и отыскал его под вечер в предместье Санта-Киара, где по берегам лагуны тянутся обширные фруктовые сады.

Боцца медленно прохаживался вдоль сплошной зеленой стены — лишь кое-где дивные плодовые деревья ласково склонялись к мирным водам. Глубокая тишина царила в предместье, утонувшем в садах. Гасли последние лучи заходящего солнца, отражаясь вдали на сельской колокольне острова Чергоза. Пейзаж Венеции здесь дышит наивностью и сельской простотой, — во всех же иных местах он изыскан, горделив или же грозен. Здесь только видишь, как причаливают лодки, полные водорослей или фруктов, здесь только слышишь, как шуршат грабли, расчищая дорожки в садах, да жужжат прялки в руках женщин, сидящих в кругу детей на пороге теплиц. Монастырские часы отбивают время — льются чистые, похожие на женский голос звуки, и ничто не заглушает протяжного и печального звона. Сюда в иные, более поздние времена часто приходил певец «Чайльд-Гарольда» [25] Певец «Чайльд-Гарольда» — английский поэт Байрон, посвятивший IV песнь поэмы «Паломничество Чайльд-Гарольда» Венеции, где он прожил три года (1816–1819). , стараясь постичь некоторые тайны природы. И, когда он размышлял здесь над скрытым смыслом слов «милосердие», «кротость», «умиротворение», «покой», природа, то ли не в силах на него воздействовать, то ли неумолимо жестокая, вместо них подсказывала ему слова печали, тоски, скуки, безнадежного уныния.

Боцца, равнодушный к умиротворяющему действию чудесного вечера, позабыв все на свете, следил за стремительным полетом и неистовой битвой больших морских птиц; в вечерний час одни дрались из-за последней добычи, другие спешили в свои никому не ведомые убежища. Только такие картины — борьбы и смятения — доставляли удовольствие Боцца. И всякий раз ему казалось, что побежденный олицетворяет его соперников. И, когда в воздухе раздавался яростный и торжествующий крик победителя, Боцца чудилось, будто он сам взмывает на широких крыльях и несется к цели по зову своего ненасытного честолюбия.

Бьянкини с наигранным чистосердечием и, сказав, будто уже давно замечает, что братья Дзуккато строят ему, Боцца, козни, попросил поведать по секрету, уж не решил ли он покинуть их школу.

— Скрывать это нет надобности, — отвечал Бартоломео, — ибо дело уже сделано.

Бьянкини сдержанно выказал радость и стал уверять Боцца, что и десять лет службы у Дзуккато ни на шаг не продвинули бы его к званию мастера; вот, например, Марини, одаренный художник, работает у братьев уже шесть лет, а какое у него вознаграждение? Только скромное жалованье да звание подмастерья.

— Марини хвалился, — добавил Бьянкини, — что будет представлен к званию мастера в день святого Марка, — так ему обещал Франческо Дзуккато. Но…

— Он ему обещал? Это верно? — спросил Боцца, и глаза его блеснули.

— Я сам слышал, — ответил Винченцо. — Уж не обещал ли он и вам? О, братьям Дзуккато обещать ничего не стоит: с учениками они обходятся, как с прокураторами. Больше болтают, чем делают. Они весьма красноречиво втолковывают ученикам-простофилям, что искусство, видите ли, требует длительного срока ученичества; будто художника погубишь в расцвете сил, если слишком рано позволишь ему творить по воле его причудливого воображения; что и большие таланты терпели неудачу, поспешив отказаться от рабского копирования моделей, и так далее. Да чего только они не наговорят! Назубок выучили в школе своего папаши (когда их папаша держал школу живописи) пять-шесть наставлений, которые там твердили Тициану да Джорджоне, и теперь воображают, будто стали великими мастерами, и вещают, как непогрешимые судьи. Потеха, право! Не понимаю, как ваш дьявол — кстати, он блистательно выполнен и получился презабавным; удачны рога и веселое выражение, я на него не могу смотреть без смеха, — так вот, я не понимаю, как он до сих пор не сорвался со стены и своим львиным хвостом не хлестнул их по ушам, когда они несут чепуху, столь неуместную в их устах.