Жорж Санд - Мастера мозаики

Хотя Боцца и был задет этими грубыми похвалами, расточаемыми самой главной части его работы — фигуре, которой он намеревался придать страшный, а отнюдь не смешной облик, — он втайне обрадовался, услышав, как высмеивают и унижают Дзуккато. А Бьянкини решил, что он завоевал доверие Боцца, излив целебный бальзам на его рану, и пригласил его к себе в школу и даже пообещал жалованья побольше, чем тот получал у Дзуккато. Он был поражен, когда Боцца, не выразив и признака радости, отказался. Бьянкини подумал, что молодой подмастерье хочет поднять себе цену и добиться наивысшей денежной мзды. Братья Бьянкини не видели в жизни художника иной цели, иной надежды, иной славы, кроме обогащения.

Он попытался соблазнить Боцца еще более блестящими предложениями, но все было тщетно — пришлось отказаться от мысли переманить его к себе, и Бьянкини, словно это его ничуть не трогало, продолжал спокойно беседовать с ним и расхваливать его, стараясь выведать причины его отказа и тайные тщеславные помыслы. Оказалось, что сделать это было нетрудно. Боцца, такой недоверчивый, такой замкнутый, что даже самая искренняя дружба не могла заставить его признаться в своих слабостях, поддался, как ребенок, на обольщения грубой лести: похвала была нужна ему, как воздух, без нее он страдал и чах. Боцца владела лишь одна мысль — стать мастером. Подстрекаемый мелким самолюбием, он хотел добиться славы, положения, независимости, звания, — и ради этого он готов был поступиться денежной выгодой и терпеть нужду. Заметив все это, Бьянкини проникся презрением к такому бескорыстному честолюбию, чуждому ему самому, и он без стеснения высмеял бы Боцца, если б не понимал, что может воспользоваться его услугами во вред братьям Дзуккато.

— Ах, мой молодой друг, вам хочется приказывать, а не прислуживать! Да этого не трудно добиться такому талантливому художнику. Что ж: viva! [26] Viva (итал.) — да здравствует; здесь; прекрасно. Нужно сделаться мастером, но не в жалком провинциальном городишке, где вам придется в поте лица трудиться день и ночь, лет двадцать оставаясь в безвестности. Нет, нужно сделаться мастером в самой Венеции, в соборе святого Марка, вытеснить и заменить Дзуккато.

— Ну, это только на словах легко, — возразил Боцца, — Дзуккато всемогущи.

— Может статься, не так уж всемогущи, как вы думаете, — произнес Бьянкини, — дайте слово, что вы доверитесь мне и будете помогать во всех моих намерениях. Клянусь, не пройдет и полугода, как Дзуккато будут изгнаны из Венеции, а мы с вами вдвоем станем полновластными хозяевами в базилике.

Винченцо говорил с уверенностью, а было известно, что он настойчив, ловок, удачлив во всех своих начинаниях, избежал множество опасностей, всегда выпутывался из беды, гибельной для всякого другого. И Боцца затрепетал от радости. Си вспыхнул, испарина покрыла его лицо, как будто солнце вновь взошло из-за моря и коснулось его своими теплыми, живительными лучами.

Бьянкини, почуяв, что одержал победу, взял его за руку и повлек за собой.

— Идемте, — сказал он, — сейчас вы кое-что увидите собственными глазами — верный путь к гибели наших врагов. Но прежде дайте клятву, что не поддадитесь глупой чувствительности и не разрушите моих замыслов. Вы мне необходимы как свидетель. Уверены ли вы, что не отступите, как бы тяжки ни была последствия для ваших бывших учителей?

— Но что же им грозит? — спросил, оторопев, Боцца.

— Только не смерть. Им грозит изгнание, бесчестье, нищета, — ответил Бьянкини.

— Для этого я не гожусь, — сухо сказал Боцца, отшатнувшись от своего искусителя. — Оба Дзуккато, вопреки всему, порядочные люди. Я ими недоволен, но не могу их возненавидеть. Оставьте меня, мессер Бьянкини, вы злой человек.

— Да вам это только кажется, — ответил Винченцо (его ничуть не оскорбили слова Боцца, он уже давно разучился краснеть). — Вы испугались, потому что верите в порядочность братьев Дзуккато. С вашей стороны это очень мило и очень наивно. Но, если вам докажут (говорю вам, вы увидите все собственными глазами), что они недобросовестны, обманывают республику, присваивают ее деньги, получают даром жалованье, занимаясь подделками, — словом, что вы скажете, если я вам это покажу? А когда вы это сами увидите, и я, когда придет время, в надлежащем месте потребую, чтобы вы засвидетельствовали истину, как вы поступите?

— Если увижу собственными глазами, то скажу, что более страшных лицемеров и чудовищных лжецов я никогда не встречал. И, если меня вынудят дать свидетельство, я это сделаю, потому что они низко обманывали меня, а я ненавижу людей, которые считают себя вправе сметать с дороги других, и еще больше ненавижу тех, кто ложью присваивает себе это право… Неужели они воры и бесчестные люди? Не верю! Но как бы мне хотелось, чтобы это было так! Как хорошо было бы бросить им в лицо: «Нет, вы не имели права презирать меня!»

— Ступайте за мной, — сказал Бьянкини, злобно усмехаясь. — Ночь темна — впрочем, нам-то можно в любой час проникнуть в базилику, не возбудив ничьих подозрений. Идемте, и, если вы не отступите, то через каких-нибудь полгода вы сделаете на плафоне [27] Плафон (архитект.) — потолок. , на самом верху базилики огромного желтого черта. Он будет хохотать громче всех остальных и отвалит вам сто дукатов золотом.

Говоря это, он неслышно шагал между благоухающими деревьями, а Боцца, неуверенно ступая и топча грядки с тмином и укропом, шел за ним следом и дрожал так, будто ему предстояло совершить преступление.

На следующий день Боцца с жаром работал в мастерской Бьянкини над рисунками для часовни святого Исидора. Франческо, которому брат накануне подробно рассказал о поступке Боцца, был глубоко оскорблен. Он просил Валерио не предпринимать никаких попыток, чтобы разузнать о причинах странного поведения подмастерья. Он был очень взволнован, но молчал, гораздо острее чувствуя оскорбление, нанесенное его любимому брату, чем оскорбление, которое получил бы сам, и не мог постичь, как можно было не поверить искренности и доброте, с какой старался все разъяснить Валерио. Франческо притворялся, что не замечает Боцца, и с того дня проходил мимо, будто и не видя его. Валерио превосходно понимал, как важно было для брата вовремя закончить работу над украшением купола и как его обеспокоил уход Боцца, поэтому он решил не жалеть сил и превозмочь все трудности. У Франческо было слабое здоровье, но он был горд и чувствителен, не мог допустить и мысли, что можно нарушить обязательства. Дело было не в славе — он и так упрекал себя в том, что слишком много думает о ней и задерживает заказанную ему работу, — дело шло о чести художника. Он знал о кознях, которые уже начали строить братья Бьянкини, чтобы запятнать его доброе имя. Когда он согласился на эту огромную работу, старик Дзуккато считал, что сын не справится с ней за три года, как было договорено, и пытался отговорить его. Тициан также думал, что при рассеянном образе жизни Валерио и недугах старшего брата задачу выполнить невозможно, и не раз советовал им помириться с братьями Бьянкини и упросить прокураторов заключить новый договор. Но братья Бьянкини, сами вышедшие из школы Франческо, не обладая большими талантами, были невыносимо заносчивы. Франческо ни за что на свете не доверил бы им труд, который начал с таким старанием, такой любовью.