Жан-Поль Сартр - Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба

Четыре солдата, которые шли вдоль хлебов, повернули вокруг поля, чтобы выбраться на дорогу, и вышли гуськом на луг. Они были из технической службы. Матье их не знал; капрал, шедший во главе, был похож на Пинетта, он был тоже без кителя и расстегнул гимнастерку на волосатой груди; следующий, загорелый брюнет, набросил китель на плечи, в левой руке он держал колосок, правой выбирал из него зерна; он перевернул ладонь, высунул язык и движением головы подобрал эти маленькие золотые веретенышки. Третий, более высокий и постарше остальных, расчесывал пальцами светлые волосы. Солдаты шли медленно, мечтательно, с цивильной гибкостью; блондин опустил руки, он перестал теребить волосы и ласково провел руками по плечам pi шее, как бы наслаждаясь линиями своего тела, наконец выпрыгнувшего под солнце из бесформенной военной упаковки. Они остановились почти одновременно, один за другим, и посмотрели на Матье. Матье почувствовал, как под взглядами этих юнцов он превращается в траву, он был лугом, на который глазели животные. Брюнет сказал:

— Я потерял свою портупею.

Его голос не потревожил этот тихий нечеловеческий мир: это было не слово, а всего лишь один из тех шелестов, из которых состоит тишина. С губ блондина слетел такой же шелест:

— Не волнуйся, фрицы ее подберут.

Четвертый подошел бесшумно; он остановился, поднял лицо, и оно отразило пустоту неба.

— Эх! — произнес он.

Он сел на корточки, сорвал мак и прикусил стебель. Вставая, он увидел Пинетта, прижимавшего к себе девушку, и засмеялся:

— Лихая охота!

— Довольно лихая, — признал Пинетт.

— Делается прохладно, а?

— Это точно.

— Ну и пусть.

Четыре лица изобразили чисто французское понимание, потом это выражение сменила полная праздность, и четверка, покачивая головами, удалилась. «В первый раз за всю жизнь они отдыхают», — подумал Матье.

Они отдыхали от форсированных маршей, от осмотров обмундирования, от муштры, отпусков, от ожиданий, от надежд, они отдыхают от войны и от прежней усталости: от мира. Среди хлебов, на опушке леса, на окраине деревни отдыхают другие группки солдат: по полю проходили вереницы выздоравливающих.

— Эй! Пирар!

Матье обернулся. Пирар, ординарец капитана Морона, остановившись, мочился у обочины; он был бретонский крестьянин, скаредный и грубый. Матье с удивлением посмотрел на него: закат обагрил его землистое лицо, глаза были расширены, он утратил свое недоверчивое и хитрое выражение; может быть, в первый раз он смотрел на знаки, прочерченные в небе, и на таинственный шифр солнца. Светлая струя лилась из его, казалось, забывшихся вокруг ширинки рук.

— Эй! Пирар! Пирар вздрогнул.

— Что ты делаешь? — крикнул капрал.

— Дышу свежим воздухом.

— Ты мочишься, свинья! А здесь барышни.

Пирар опустил глаза на свои руки, изобразил удивление и поспешно застегнулся.

— Я не нарочно, — оправдывался он.

— Я не в претензии, — сказала девушка.

Она свернулась клубочком на груди Пинетта и улыбнулась капралу. Ее платье задралось, но она и не думала его одернуть; сплошная невинность. Они смотрели на ее бедра, но по-доброму, с грустным восхищением: это были ангелы, у них были отрешенные взгляды.

— Ладно, — сказал брюнет. — Что ж, привет. Мы пойдем гулять дальше.

— Аппетит нагуливаем, — смеясь, добавил высокий блондин.

— Приятного аппетита! — пожелал Матье.

Они засмеялись: все знали, что в деревне больше нечего было есть — все резервы интендантства были разграблены в первые утренние часы.

— Аппетита у нас хватает.

Они не двигались; они перестали смеяться, и в глазах капрала мелькнула некая тревога: казалось, они боялись уходить. Матье чуть не предложил им сесть.

— Пошли! — преувеличенно спокойным голосом сказал капрал.

Они пустились в путь, направляясь к дороге; они уходили быстро, словно ящерица, в прохладе вечера: через этот разрыв вытекло немного времени, немцы существенно продвинулись, железная пятерня сомкнулась на сердце Матье. Затем течение остановилось, время вновь свернулось, остался только парк, в котором прогуливались ангелы. «Как здесь пусто!» — подумал Матье. Кто-то огромный вдруг убежал, оставив Природу под охраной солдат второго года службы. Голос звучит под древним солнцем: умер великий Пан, они ощущали такую же пустоту. Кто умер на этот раз? Франция? Христианство? Надежда? Земля и поля тихо возвращались к своей изначальной бесполезности; эти люди казались лишними среди полей, которые они не могли ни обрабатывать, ни защищать. Все выглядело новым, и однако же вечер был окаймлен черной кромкой следующей ночи. Но в сердце этой ночи, быть может, уже нацелилась на землю комета. Будут ли их бомбить? Кто может ждать от фрицев особых церемоний! Первый ли это день замирения или последний? Хлеба, маки, чернеющие до окоема, все, казалось, рождалось и умирало одновременно. Матье пробежал взглядом эту безмятежную неопределенность и подумал: «Это рай отчаяния».

— У тебя губы холодные, — сказал Пинетт. Склонившись над девушкой, он целовал ее.

— Тебе зябко? — спросил он.

— Нет.

— Тебе нравится, когда я тебя целую?

— Да. Очень.

— Но тогда почему у тебя губы холодные?

— Правда, что фрицы насилуют женщин? — спросила она.

— Ты с ума сошла.

— Поцелуй меня! — страстно сказала она. — Не хочу больше ни о чем думать…

Она обхватила руками голову Пинетта и, запрокидываясь, увлекла его за собой.

— Куколка! — бормотал он. — Куколка!

Он сразу же навалился на нее, Матье не видел ничего, кроме их волос в траве. Но почти сейчас же показалось лицо Пинетта, злая и торжествующая маска; глаза бессмысленно и слепо смотрели на Матье, они были переполнены одиночеством.

— Мой дорогой, иди ко мне, иди… — простонала девушка.

Но лицо Пинетта не опускалось, напряженное, белое, незрячее. «Он делает мужскую работу», — подумал Матье, глядя в эти потемневшие глаза. Пинетт всем телом навалился на женщину, он вдавливал ее в землю, он сливал ее с землей, с колышущейся травой; он покрыл луг, распластавшийся под его животом, она окликала его, а он молча врастал в нее, она была водой, женщиной, зеркалом, отражающим на всей своей поверхности целомудренного героя будущих сражений, самца, славного непобедимого воина; Природа, тяжело дышащая, опрокинутая навзничь, прощала ему все его поражения, она шептала: «Мой дорогой, иди же ко мне, иди». Но Пинетт намеревался играть в мужчину до конца, он упирался ладонями о землю, и его укороченные руки казались плавниками, он приподнимал голову над этой говорливой покорностью, он хотел внушать восхищение, быть отражаемым, он алкал, чтобы его желали снизу, в полутьме, безотчетно, он не хотел понять, что земля питает его тело своим животным теплом, он готов был тревожно вплыть в пустоту и подумать: «А что теперь?» Девушка обвила его шею руками и надавила на затылок. Голова нырнула в блаженство, луг замкнулся. Матье бесшумно встал и ушел; он пересек луг, он стал одним из ангелов, которые прогуливались по еще светлой дороге между пятнами тополей. Пара исчезла в черной траве; прошли солдаты с букетами; один из солдат на ходу поднял букет к лицу, погрузил нос в цветы, вдохнул свой досуг, свое горе, свою никчемность, бесполезность. Ночь обгладывала листву, лица: все были похожи друг на друга; Матье подумал: «И я на них похож». Он прошелся еще немного, увидел, как зажглась звезда, и задел незнакомого посвистывающего солдата. Тот обернулся, Матье увидел его глаза, и они улыбнулись друг другу, это была вчерашняя улыбка, улыбка братства.